След голубого песца

Но вот на середину сцены поставили стол, покрытый скатертью с золотыми кистями. Наверно, будет собрание, догадывались оленеводы. Гармошки смолкли, и пляска остановилась. Из-за кулис вышел высокий, чуть сутулый ненец. Морщинистое лицо его было безбородо. Густая шапка стриженных в скобку черных волос покрывала его голову. Запутавшиеся в волосах оленьи шерстинки были похожи на проседь.

— Хо! Манзадей. Сказки сказывать будет, — узнали в зале.

— Ну-ну, спой хынос позабористее.

Мандазей смущенно улыбнулся, не очень уверенно сел на стул, потрогал пальцем микрофон. В зале поднялась суматоха, все кинулись вперед. Дальние напирали на ближних. Манзадей сидел и ждал. Постепенно зал примолк. Манзадей покачнулся вправо, потом влево и так, раскачиваясь, мерно и ровно запел. Вой ветра, заливистый лай собак, кряканье молодых оленей, снова вой ветра и звон бубенцов, и крик пастуха слышатся в ненецкой песне. Слушаешь её и видишь тундру, широкую, бескрайнюю, залитую стылым лунным светом. Манзадей поет, и голос его слегка дребезжит, как натянутая постромка. В такт покачиванию его кудлатой головы слегка покачиваются и слушатели.

Мать моя мне так сказала:
— Худоват ты, парень, очень.
Посторонних дел, мой милый,
На себя не принимай ты...
И тогда я ей ответил:
— Дай скорее мне одежду,
Чтобы малица по росту
И пимы с липтами тоже
Приходились по ноге мне.
Мать на корточках втащила
В чум большой мешок из кожи.
В нём одежды было много.
Тут я живо приоделся —
Всё отцовское наследье
В самый раз мне пригодилось.
Вышел я тогда из чума.
Взял с собой тынзей ременный.
Им я выловил из стада
Четырех быков. В упряжку
Черных, резвых, быстроногих
Четырех быков запряг я.
Пал на сани. Гикнул. Дружно
Понеслися вдаль олени.
Только сзади закружился
Столб до неба снежной пыли.
Ехал целый день. Под вечер
Чум у сопки заприметил.
В этом чуме старый Худи
Жил. Большой оленщик Худи.

Манзадей остановился, чтобы передохнуть и зарядиться понюшкой из медной табакерки.

— Чум видно стало. Передышку оленям надо дать, — пошутил он.

— Худи тебя, наверно, ждет, чайник кипятит, — откликнулись из зала.

— Те! И свежину на стол несет, гору, — подхватили ненцы.

— Вперед не забегать, — рассердился певец. — Песня сама вперед побежит...

И, понюхав еще раз, продолжал:

Я подъехал к чумовищу.
Где пристать моей упряжке?
Сто саней вокруг стояло.
И хореи — тоже сотня —
С передков торчали косо.
С краю я остановился.
Тихо шел. Собаки даже
Не услышали походки.
Приоткрыв легонько полог,
В чум пролез я осторожно,
Незаметно и неслышно.
Там народу было много.
Сколько? Сотня? Больше сотни!
На почетном месте, вижу,
Худи сам сидит с невестой.
Значит, свадьба в этом чуме —
Ум мой понял дело сразу,
Вот я выпил пару чашек
Русской водочки веселой,
Ползал по полу, кривляясь,
Грыз горячие уголья.
Не узнать вам, гости, Худи,
Не понять тебе, оленщик,
Что я пьян наполовину,
На вторую притворяюсь.
Скоро все заснули в чуме,
Не спала одна невеста...

В зале было тихо — слушали внимательно. Это внимание подбодряло Манзадея. Голос его окреп и дребезжал уже меньше. Песня лилась легче и свободнее.