След молнии

Нейзгани чувствует то же самое. Он беспокойно расхаживает вокруг маленького костра, который я развела, чтобы немного разогнать зимний холод. Его кремниевые доспехи ярко блестят в зимнем свете. Его прекрасные мокасины оставляют небольшие трещинки на сковавшей землю корке льда. Этот тонкий серебристый ледяной слой мог показаться даже красивым, если бы к теперешнему моменту я уже не отморозила себе всю задницу. Я сутулюсь и жмусь поближе к огню. Мы сидим здесь почти час, а он все ходит и смотрит в сторону заброшенной шахты. А я все жду, когда он заговорит.

В его молчании нет ничего необычного. Мы часто молчим целыми днями. Но обычно это знакомая тишина – общий умиротворяющий покой. Но сегодня утром я почувствовала между нами некоторое отчуждение. Так бывает между мужчиной и женщиной. Между бессмертным и пятипалой. Между героем легенд и мною – непонятно кем. Не знаю, клянет ли он меня как человека за то, что стало с Черным Плато, или думает о чем-то своем – не имеющем ко мне никакого отношения. Но сейчас я чувствую себя абсолютно одинокой – несмотря на то что он стоит в нескольких футах.

– Что будем делать? – спрашиваю я уже не в первый раз. Голос мой дрожит, но не от холода и даже не от беспокойства, вызванного его странной сдержанностью.

Это от волнения. Мне не терпится поохотиться.

Он проигнорировал четыре моих первых вопроса, но в этот раз оглянулся со слегка потемневшим лицом. Его явно обуревают какие-то эмоции.

– Это место как болезнь, – говорит он.

– Мне тут тоже не особо нравится, – отвечаю я, плотнее закутываясь в пальто и протягивая руки к огню. – Но ведь это ты сказал, что мы должны сюда прийти. Что были сообщения о монстрах возле шахты.

– О Плохих Людях, – поправляет он меня, и лицо его суровеет еще больше.

«Плохие Люди» – это юридический термин. Он употребляется со времен договора, который дает нам право охотиться на монстров, людей и прочих существ так, чтобы в случае чьей-то внезапной смерти не стало припекать между булками у представителей закона. Мне не совсем ясно, зачем эти юридические заморочки нужны теперь – когда не стало уже самих Соединенных Штатов. Тем более что и тогда федералы не особо соблюдали свою часть договора. Но термин тем не менее прижился – несмотря на то что кажется немного глупым беспокоиться, как называть того, кого собираешься убить.

– Они еще люди, – поясняет он голосом, гремящим как раскат грома, – все еще пятипалые. Называть их монстрами – неправильно.

– Не понимаю, какое имеет значение то, как мы их назовем. Мертвый есть мертвый.

По-моему, требование не называть их монстрами – это уже придирки. В конце концов, бывает и множество вполне человеческих монстров – извращенных и злых, как сверхъестественные существа.

Он поворачивается передо мной, полностью загородив широкими плечами вид на гору и заполнив все пространство между нами.

– Слова имеют значение, – говорит он внятно. – Имя, которое ты даешь вещам, формирует их в момент произнесения. Со словами следует обращаться очень аккуратно. – Он пристально смотрит на меня темными глазами, и я вдруг начинаю беспокоиться, не зашла ли слишком далеко.

– Не следовало мне это говорить, – раскаиваюсь я.

Он бормочет что-то невнятное. Упрек обжигает, и я съеживаюсь от его осуждения. Я знаю, что он хочет меня научить быть хорошей дине, но мне кажется, это пустая трата времени. Мы оба знаем, зачем Нейзгани держит меня при себе. Я прирожденная убийца, и, несмотря на то что он постоянно пытается наставить меня на путь истинный, Нейзгани ни в коем случае не возражает против моей кровожадности, когда она ему нужна. Может, я и ужасная ученица, но он не может не согласиться, что я прекрасно выполняю свою работу.

Наконец он чувствует какое-то изменение то ли в наклоне солнца, то ли в запахе воздуха. Что-то такое, что подсказывает ему: пора двигаться. Я торопливо тушу огонь и, наклонившись, начинаю собирать наши припасы.

– Не надо, – кратко говорит он.

Это несколько отличается от нашей обычной походной рутины, но я не спорю. Для меня это не имеет никакого значения. Честно говоря, чем скорее мы отправимся, тем лучше. С удовольствием оставлю лагерь так, как есть.

Мы быстро пробегаем по открытой местности к шахте. Они сидят там, где и ожидалось. Судя по бледности кожи, я полагаю, что это беженцы, пробравшиеся через Стену с целью покражи всего, что подойдет для их подлых целей. Я бросаюсь вперед, желая напомнить Нейзгани, для чего он меня спасал. Один из этих людей поднимает пистолет и направляет его на меня. Я смеюсь, и К’ааханаании выводит песню смерти, усиливающуюся до полноголосой панихиды. Я бью по пистолету в его руке, и он отлетает в сторону, вращаясь, как бумеранг. Человек хрипит и пытается ударить меня кулаком. За такой нехороший поступок Böker отсекает ему руку начисто. Крутнувшись на месте, я рассекаю его горло так же неумолимо, как поток воды, прорезающий скальное основание плато. Капли крови взметаются в воздух подобно дождю, и там, где они падают, черные угольные пятна становятся еще чернее.