След на золотом песке

– Нет, – пожал плечами дежурный. – А что, мы и это можем за бабки. Нам все равно, старики или молодые. А кто они вообще?

Малыш поманил его к себе пальцем и прошептал на ухо:

– Воры в законе. Теперь, если им понравилась твоя сауна, можешь идти на пенсию. Заберут и ни копейки не заплатят. А будешь выступать, отправят на тот свет вместе со всей семьей.

Пузырь оторопел от услышанного. Потом так же шепотом ответил:

– Так она же не моя, я тут подрабатываю только.

Было видно, что он всерьез принял все услышанное от Малыша и уже по-другому смотрел на стариков.

– Как парок? – спросил с усмешкой Малыш.

– Ерундовый, – сплюнул Алексеич. – В деревенской, что топится по-черному, в сто раз лучше.

– И давно ты в деревенской парился? – не унимался Малыш.

– Давно, – сразу поник Алексеич. – Не помню уже.

– Ав нормальной, в простой городской бане?

– Тоже давно.

– Надеюсь, всех насекомых смыли?

– Да иди ты! – Алексеич по-настоящему обиделся. – У меня их отродясь не было, даже когда пацаном был в послевоенное время.

– Машина подана, садитесь, – Малыш указал на «Ниву». – Поедем с комфортом.

Старики сели в машину на заднее сиденье, притихли. Но Малыш видел, что им пошло на пользу пребывание в сауне. Они остались довольны, несмотря на брюзжание Алексеича.

– Ну что, Сусанин, давай рассказывай, куда надо ехать, – крикнул Малыш Алексеичу.

* * *

В зоне его все звали Сивый, хотя он Сивым не был, а был просто седым. Зубы у него наполовину выпали сами, а наполовину были выбиты в многочисленных потасовках. Прокуренный самым дерьмовым отечественным табаком, сморщенный, словно выжатый лимон, он таял на глазах, подхватив на третьем году отсидки туберкулез. Причем в такой форме, что тюремным врачам сразу стало понятно: крышка, нечего и лекарства тратить зря. Но все равно его перевели на отдельную территорию, где отбывали наказание такие же, как он, на работу не посылали, паек соответствовал положенному больничному.

Сивый был далеко не дурак, хотя образование имел два класса, все остальное хватал уже по тюремным камерам. Он тоже понял, что ему хана. И приуныл, а ведь до этого был одним из самых веселых зэков.

– Е-мое! – говорил он когда-то, смоля бычок, оставленный ему более зажиточным зэком. Ему всегда оставляли за те байки, что он травил. – Вот отсижу, выйду, возьму себе бабу килограммов под сто весу, чтобы как на слоне поездить, и заживу!

Все вокруг хохотали, представив этого сморчка верхом на бабе под сто кило.

– А что? – не унимался Сивый. – Я мужик что надо, у меня еще и дети могут быть.

А теперь Сивый понял, что ни детей, ни бабы под сто кило ему уже не дождаться, через полгодика ему вообще уже ничего не будет нужно, кроме грубо сколоченного в тюремных мастерских гроба. И он кинулся в другую крайность, стал вдруг таким набожным, что все диву давались, хотя и понимали, что любой из них, постигни его подобная участь, тоже бросился бы искать спасения у Бога, в существование которого и не верил.

Единственным собеседником, с которым Сивый мог говорить часами, был священник, отец Александр. Он внимательно слушал то, что говорил ему Сивый, не боясь заразиться от больного палочками Коха, ни разу не прервав его. И возможно, именно за это терпение в конце концов отблагодарил его зэк Сивый.

– Я не то чтобы сознательно грешил, – тихо говорил он. – Меня это заставляли делать то люди, то обстоятельства, то просто жрать хотелось. Вот поэтому и приходилось воровать, всю жизнь жить, как перекати-поле, без своего угла, мотаться из одного конца страны в другой. Но я, отец Александр, – он, как и все зэки, несмотря на молодость, звал его уважительно, – никого не убил. Клянусь! Покойной матерью клянусь!

– Верю, – кивал головой отец Александр.

– Но все равно греха на мне много, – продолжал Сивый. – Может, поэтому я и сдохну скоро!

В день, когда состоялась его последняя встреча со священником, Сивый с утра почувствовал себя хуже, чем всегда, не помогали и лекарства. Кашель выворачивал Сивого наизнанку, а на грязной тряпице, что играла роль носового платка, алели капли крови.

– Все, хана, приплыл, – хрипел он. – Ну и хрен с ним! Все равно надоело уже.

В этот день он и рассказал отцу Александру одну историю, которую таил в себе все это время, и оказалось, что не зря Сивый мечтал о бабе в сто килограммов и о хорошей жизни после зоны.

– Никому не хотел говорить, а вот вам скажу, – шептал он. – Эти сволочи все равно даже спасибо не скажут. Что так помру собакой, что эдак. А вы может хоть на добрые дела используете. Только никому! А то… – Сивый кинул взгляд на облачение отца Александра – уже потертую рясу. – Прирежут сразу!

Порой его торопливый шепот, словно Сивый боялся не успеть все рассказать до своей смерти, напоминал бред. От него и несло жаром, он горел, как раскаленная печь.