След облака

А она-то, не привыкшая, верно, к тому, что кто-то потерянно зовет ее, прижалась к нему вовсе накрепко, вовсе уже навсегда, и глаза ее у него на груди были влажны, дыхание так тепло, что обволакивало не только что его сердце, но всю его кожу, все тело целиком.

— Аннушка, Аннушка, хорошая ты моя.

И она, уже, кажется, поняв его состояние, выдохнула, как захлебнувшись:

— Алеша, ну что, Алешенька?

— Не смогу, не смогу я без тебя. Нет, нет и никак.

— А я, как же я? Ведь раньше не жила. Вот только теперь. Хоть несколько дней. Хоть наглядеться на тебя. Хоть согреться.

— А потом как же? Потом-то что ж это? — безнадежно спрашивал Алексей Васильевич.

— Потом уж как-нибудь. Потом и вспоминать. Жизнь этим и заполнится.

— Нет, нет, так нельзя. Нет уж, — вдруг все ему стало ясно и преграды все рушились. — Никуда я отсюда. И все тут.

— Ох, если б, — вздохнула она, как застонала. — Но только все не так.

— Так. Именно так. Имею такое право — собой распоряжаться. Хоть раз в жизни. Никому ничего не должен.

— Нет, Алешенька, все не так.

— Так, только так. И никто нам не помеха. Права такого ни у кого нет. Да ты-то позволишь ли?

— Да что мне-то позволять или не позволять? Не позволю, так потом тоже не жизнь. Хоть несколько дней моих. Чтоб всю жизнь — так не бывает.

— А будет, — решительно уже сказал Алексей Васильевич. — Точно говорю — будет. Только так и никак иначе.

К вечеру следующего дня Анна Федоровна пошла в город купить продуктов. Алексей Васильевич дошел с ней до калитки и остановился.

Вечер был тихий, тени на красном закате долгие, воздух прозрачен.

Она спустилась под гору, перешла мостик через ручей и долго махала Алексею Васильевичу рукой.

Он стоял у распахнутой калитки и с уже привычной печалью думал о том, что не все еще потеряно и для него еще возможна новая жизнь. Ведь все вполне возможно.

И только где-то у затылка свербила его тревога, и он знал, что это память о Клавдии Денисовне, оставленной жене.

Жизнь их была долгой, но от совместного долгого времени ничего не осталось в памяти, как и от всей прошедшей жизни, лишь несколько мгновений. Все запылилось и растаяло, но несколько этих коротких вспышек осталось.

Несколько взмахов. Так коротко. А вся жизнь ушла.

Вот они сидят друг против друга, и Алексей Васильевич придерживает сына коленями. Вдруг он почувствовал, что настал великий момент самостоятельности сына, и разжал колени, сын качнулся, но устоял на ногах, и все отчего-то замерло вокруг — и весенний предвечерний свет, и гудки паровоза вдали, и встревоженное лицо жены — и снова все вздрогнуло и поплыло дальше, и сын сделал к матери первый шаг. Они бегло посмотрели друг другу в глаза и уже не могли скрыть свою радость, обнялись, закружились по комнате, и Алексей Васильевич с трудом сдерживал слезы.

И лицо ее, когда провожала на фронт, белое, судорожное, слепое лицо. Им она прибилась к его груди, и он сам не мог оторвать ее от себя, помогли другие люди, и она, шатаясь, слепая, безумная, бежала со всеми вместе вслед уходящему поезду.

И тихое, бескровное, помертвевшее лицо ее, когда она вернулась домой от подпольной бабки. Он казнил себя и молча дал тогда клятву век с ней вековать, жизни для нее не пожалеть.

Да, жизнь — мгновение случайное, однако ж успевает оно вобрать в себя сон и пробуждение, еду и выпивку, безаварийные километры и премии за них, обиды, ссоры, дружбы, детей, аборты, измены, болезни, несчастья и лишь несколько коротких вспышек радости.

И сейчас бесповоротно понимал Алексей Васильевич, что какая жизнь ни выпала ему, но отречься от нее невозможно.

Он расставил локти, чтобы придержать себя забором, и не мог справиться с открывшимся ему горем, и скрипел зубами так, что зубы ныли, и в опускающихся зыбких сумерках предчувствовал, что уже не будет его прежнего, быстрого, беспечального, ах, да что же тут поделаешь, скрипел зубами — и ах-ха-ха! — и вдруг из сумерек выплыла Анна Федоровна, и он сгорбил спину, склонившись перед ней.

— Аня! — окликнул безнадежно. — Аня! Жизнь не переиграешь. Никак не переиграешь.

Руки ее бессильно упали, и она, запрокинув голову, выгнув шею, замерла лицом в красном пожарном закате. Нет и нет, не переиграешь… Написан лист, поставлена подпись, лишь осторожно подышать осталось и, размахнувшись, всем грузом, хакнув, поставить печать.

Они спустились на шоссе, прошли узким переулком и вышли на главную улицу города.

Автобусы давно не ходили. Ярко светила луна. Деревья отбрасывали долгие синие тени. Все было тихо, и тишина мешала Алексею Васильевичу — в шуме ему было бы легче.

— Жаль, что только два поезда, — уже не в первый раз говорил он. — Один вот сейчас, в два ночи, другой днем. А дневным мне нельзя — надо бы успеть внуку кое-что купить.

Он шел чуть впереди. В двух шагах от него торопливо стучали каблуки Анны Федоровны. Он чувствовал, что она устала и тяжело дышит, но остановиться боялся.

Прошли мимо городского парка, кинотеатра и ресторана.

— Алеша, — чуть слышно позвала она.

Асфальт блестел от росы, вдали виднелись огни вокзала.

— Алеша, — снова позвала она, но он и сейчас не остановился.