След в океане

Почти каждое лето родители мои ездили вместе со мной в Белоруссию — в Могилев или под деревню Полыковичи «на Полыковские хутора». После тесной василеостровской комнаты и питерских дождей белорусская деревенская вольница казалась сказочной.

В сороковом году у меня вдруг определили «музыкальный слух», и родители загорелись идеей учить меня музыке. В начале сорок первого года отец получил довольно большой по тем временам гонорар за учебник «Производство клише для высокой печати», переведенный ему на сберкнижку. Было решено купить пианино. Внезапно грянувшая война порушила эти наивные планы. Что же касается вклада на сберкнижке, то мать смогла получить его только в сорок четвертом, в эвакуации в Омске, и на целую неделю накупили на эти деньги масла, хлеба и яиц. Так что не могу сказать, что мое несостоявшееся музыкальное образование не стоило выеденного яйца.

Когда началась война, мать вместе с начальными классами своей школы выехала в деревню под Валдай и взяла с собой меня. Туда было отправлено несколько десятков тысяч ленинградских детей — в соответствии с планом эвакуации, составленным еще перед Финской войной. Вышло так, что немцы уже близко подошли к этим местам, в то время как Ленинград пока оставался в относительном тылу. Многие родители из Ленинграда кинулись за своими детьми, чтобы забрать их обратно. Одним из последних эшелонов нас вывезли назад, в Ленинград. Помню бомбежку на станции Бологое, когда нас загнали под вагоны, а все вокруг было красиво и ярко освещено сброшенными с немецких самолетов осветительными ракетами. В апреле сорок второго, уже из осажденного Ленинграда, мы отправились в эвакуацию в Сибирь, в город Омск, где организовывался филиал для срочного выпуска военно-морских карт.

В Омске отец первый год почти все время был на казарменном положении — надо было срочно пустить фабрику. Мать пошла сначала работать вахтером (за это давали рабочую карточку), а к сорок четвертому году освоила специальность технического редактора в Гидрографии, где и проработала до самой пенсии. Немногие носильные вещи, захваченные из Ленинграда, в первый же год были обменены на продукты. Спасала посаженная нами картошка, которая заменяла все. С сорок второго до сорок пятого года пошла почти непрерывная полоса моих болезней — от автозостоматита до хроносепсиса. Все эти невзгоды легли на плечи матери…

Летом сорок пятого мы вернулись в Ленинград. Дом наш на Васильевском сгорел, и жить было негде. Приютила нас семья Карцевых, с которыми мои родители познакомились в начале эвакуации, в товарном вагоне эшелона, идущего в Омск. Мы прожили в их квартире на Красной улице почти полгода, пока не завершился капитальный ремонт в доме на Мойке, где отцу был выписан ордер на комнату, разрушенную попаданием снаряда. Георгий Николаевич и Мария Петровна Карцевы работали в Гидрографии Главсевморпути. Младшая сестра Марии Петровны — Нина Петровна — оставалась в Ленинграде, где похоронила своего мужа и старшего сына Карцевых, умерших от голода в блокаду. В эвакуации вместе с Марией Петровной были их младший сын Сергей и сын Нины Петровны — Вадим, с которыми мы подружились, хотя они и были постарше меня: один на три, а другой — на пять лет.

Глава семьи Георгий Николаевич был старым «морским волком» и еще до войны много лет проработал в Главсевморпути. Нина Петровна уступила нам на время свою комнату в их старинной, по-петербургски большой квартире.

И только в конце ноября сорок пятого года мы переехали в комнату на Мойке, наконец-то, в собственную комнату, где прожили более двадцати лет.

ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ

Стихи я начал писать случайно. Я в то время учился в седьмом классе 254 ленинградской школы, расположенной напротив Никольского собора, в доме на углу проспекта Римского-Корсакова и улицы Глинки, где поворачивали трамвайные рельсы. Школа наша помещалась в старинном здании с высокими потолками и лепными карнизами. На фасаде дома уже при нас водрузили мемориальную доску, извещавшую о том, что именно здесь в гостях у своего друга Никиты Всеволжского бывал Александр Сергеевич Пушкин на собраниях литературно-политического кружка «Зеленая лампа». Самое забавное, что в предыдущие годы эта доска висела на соседнем доме, но потом историки, подумав, перевесили ее на нашу школу. Теперь всякий раз, бывая в Питере и проезжая на трамвае мимо, я ревниво смотрю на знакомый школьный фасад, опасаясь, не перевесили ли эту доску еще куда-нибудь после очередных исторических уточнений, но она пока еще на месте…