След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время

Иллюзии насчет Каммерера Сталин разделял долго – ему хотелось верить, что приобретенные признаки наследуются и дети его вернейших сподвижников переймут от своих отцов всё лучшее. Он не хотел видеть то, что видели остальные, то, что де Сталь говорила ему день за днем, – старые большевики и их дети больше ничего не могут, они тормоз партии, именно из-за них вокруг застой и апатия. Сколько лет она убеждала его, повторяла и повторяла, что их всех давным-давно пора пустить под нож, партия нуждается в новых людях, в новой крови, она должна омолодиться. Она спрашивала его: партия живой организм или труп? Если она живая, то должна подчиняться законам природы. Каждый садовник знает: если осенью не обрезать старых ветвей, сад одичает, перестанет плодоносить. Она говорила ему, что огород надо пропалывать, часто пропалывать, иначе ничего не вырастет; если жалеть сорняки, всё, что глушит, тянет соки из полезных растений, отбирает у них солнце и воду, – урожая не будет. Но он не слышал ее, не хотел ее слушать, гнал от себя всякий раз, когда она начинала этот разговор. Он был очень хороший, очень добрый и немного сентиментальный человек; конечно, он был лучше всех, кто его окружал, но для партии, для страны в то время доброта была не благом, а злом. Она ничего не могла с ним поделать. Только ревность, только она одна освобождала его, только она давала ему силы, но в конце концов не могла же де Сталь переспать с половиной страны.

В Кунцево они часто гуляли вместе по парку. Сталин любил слушать, как она рассказывает о букашках и бабочках, о траве и цветах. Сталь этим пользовалась. Возвращаясь к саду и огороду, она на новых и новых примерах объясняла ему, что революция есть явление природы, что она органична и всегда права и, если судьба сделала его вождем революции, законы естества единственные, которым он, Сталин, должен подчиняться. Природа, говорила она ему, устроена так, что смерть – ее часть, смерть – инструмент ускорения жизни, вне смерти – застой и летаргия; смерть отсекает тупиковые линии, отсекает тех, кто уже не способен к развитию, не может ничего добавить. И это касается всей страны, а не только большевиков. Если он хочет быстро построить коммунизм, он должен убивать и убивать; всё, что пытается остановить, затормозить, помешать их общему делу, должно быть безжалостно уничтожено, коммунизм – строй совершенных людей, люди несовершенные построить его никогда не сумеют, наоборот, они всегда и везде лишь помеха.

Он соглашался с ней, он и сам всё это знал, но печально говорил, что сделать с собой ничего не может: у него рука не поднимается убить человека, даже об убитых им ее любовниках он теперь иногда жалеет. Де Сталь гнала от себя мысль, что, быть может, он просто не создан для власти, ему не хватает воли, не хватает решительности, чтобы стать настоящим вождем, и он должен уйти, дать место тем совершенным людям, о которых она ему каждый день говорит. Она уже отчаялась убедить его, что репрессии, массовые репрессии абсолютно необходимы народу, что без них никак нельзя, когда вдруг – это было 1 мая 1929 года – нашла слова, которым он поверил.

В тот день она сказала ему, что смерть, которой умрут люди, убитые по его приказу, – не настоящая, это как бы смерть понарошку, смерть как в сказке; настанет коммунизм, настанет время, когда погибшие ни для чего не будут помехой, и тогда, как и говорил ее учитель Федоров, все они будут возвращены, воскрешены, все восстанут из пепла. Совершенные люди примут на свои плечи весь тяжкий груз, всю ношу строительства новой жизни, а эти маленькие, ущербные, жалкие человеки только за то, что они согласились на время уйти из жизни, чтобы не утяжелять крест еще больше, получат награду, самую щедрую из всех возможных наград. Прямо из небытия они попадут в мир, прекраснее которого никогда на земле не было, мир счастья, гармонии, вечной молодости, вечной красоты, любви, радости. Они вернутся в Рай, из которого когда-то за грехи был изгнан Адам, в Рай, о котором они продолжали мечтать, поколение за поколением. Первомайский разговор был решающим для судеб страны. После него Иосиф Сталин стал наконец настоящим Сталиным, тем Сталиным, каким мы все его знаем».

* * *

Рассказ об Институте природной гениальности и о Сталине был последним из растянувшейся на полторы недели серии наших с Ифраимовым ночных бесед. Сначала мне было интересно, каждый вечер я боялся, что он не придет, был счастлив, когда Ифраимов все-таки приходил, я был к нему и по-человечески очень привязан, – но потом я перестал понимать, зачем, для чего он рассказывает мне о де Сталь.