След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время

Наконец Господь сжалился, ее отпустило, ей сделалось легко, будто она – ангел или девочкой, голая, плавает в пруду и всё не хочет вылезать, такая теплая вода. Потом кто-то, словно она снова маленькая, берет ее на руки, и ей больше никуда не надо бежать, она в безопасности. Это было последним, что сохранила ее память, а дальше, не помня как, вообще ничего не помня, она сошлась с ним, стала этой ночью его, зачала от Святого Духа.

* * *

В Кимрах Лептагов принимал к себе всех, кто хотел петь, и, как когда-то в Петербурге, где ему за неделю надо было найти людей для пробных исполнений «Титаномахии» и он гонялся буквально за каждым голосом, народ в хоре подобрался разный и странный. Мне не известно, что и о ком, кроме скопцов, он доподлинно знал, – в любом случае прошлым этих людей он интересовался мало. В Петербурге он подбирал хористов под конкретную музыку, и только это: тембр, количество октав, разработанность, звучание голоса, – имело для него значение. Он говорил это везде, говорил и в полиции – было время (я об этом уже писал), когда его вызывали туда чуть ли не через день, всё пытаясь добиться, почему едва ли не половина участников хора значится у них в списках как антиправительственные элементы. Он вел себя тогда довольно ловко. Как ему и велели опытные люди, начинал с того, что этого не может быть, он бы никогда подобного не допустил, и сразу же принимался нудно объяснять, что за музыку он писал и для кого, и как уже совсем рядом с финалом вдруг потерял веру в то, что делал, и если бы не собрал людей, могущих это пропеть, кончить работу не смог бы. Так что он своим хористам обязан по гроб жизни и за каждого готов поручиться.

Конечно, он валял дурака: кто они и чем занимаются, ему было известно, известно о многих, не только о скопцах, к которым он и обратился именно потому, что они скопцами были. И всё же по большому счету это было правдой: его действительно интересовали лишь их голоса. Понимала это и полиция. Чин, который его обычно допрашивал, обращался с ним намеренно ласково, как с человеком случайным, ни в чем предосудительном не замешанным, и Лептагов, с юношеских рассказов отца ненавидевший и боявшийся жандармов, в конце концов настолько осмелел, что однажды, когда ему в очередной раз зачитали фамилии из его хора и в очередной раз объяснили, что вот этот, например, член боевой группы эсеров и принимал участие в осуществлении такой-то акции, а тот и тот принадлежат к изуверской секте, важно ответил, что это свидетельствует лишь о том, что правительство, в отличие от вышеназванных организаций, уделяет мало внимания музыкальному воспитанию народа, иначе он, Лептагов, без сомнения, набрал бы себе голоса исключительно из добропорядочных граждан.

Это его совершенно искреннее безразличие ко всему в хористах, что ему не было нужно для «Титаномахии», продолжалось больше двух лет, то есть даже дольше истории с самой ораторией. Но прочее безразлично Лептагову отнюдь не было, и любые изменения его отношений с хором давались ему с превеликим трудом. Лептагов хорошо понимал, что, отказавшись от «Титаномахии», самолично поставив на ней крест, он разрушил и всё остальное, ради нее и под нее созданное; тем не менее, сначала и в Кимрах каждый не согласованный с ним шаг хора приводил его в настоящую ярость. С этим он возобновил спевки, и лишь потом, раз за разом убеждаясь, насколько мало нужно хористам то, с чем он к ним шел, Лептагов начал уступать.

Нельзя сказать, чтобы он принял их отход от него легко, но я уже говорил, что одно его утешило: хор, дальше и дальше от него, Лептагова, отдаляясь, косвенным образом оправдал его бегство в «Титаномахию»; получалось, что, возможно, и в самом деле иного, не через ораторию, пути к этим людям не было. Ни к ним, ни с ними. Он видел, что сейчас в них нет и тени сомнения, пожалуй, они даже гордятся тем, что они такие, какие есть, и другими уже никогда не будут. Они, словно малые дети, наперегонки бежали к нему это сказать – и всё боялись, что он их снова не поймет. Но срок, когда он их услышал, когда наконец понял, чего они от него ждут, пришел и для него, и Лептагов постепенно смиряется, даже находит теперь удовлетворение в делании именно того, чего от него хотят. Он научается понимать их с полуслова; это непросто, потому что они редко могут ясно выразить, чтоˊ им от него надо, – но он угадывает, находит, ловит их мысли и всё идеально исполняет. Это становится для него как бы культом.

Теперь он боится одного: дать им право сказать, что именно он, Лептагов, снова повел их не той дорогой. Неделями этот страх его буквально преследует. Чтобы избавиться от него, он дает себе слово: что бы ни было, они не получат и шанса обвинить его. Они идут тем путем, который считают правильным, он сделал всё, чтобы объясниться с ними, но слушать его они не пожелали. В конце концов хористы вынудили его признать, что это их право – идти к Богу той дорогой, какой они считают нужным.