След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время

Начиналось всё с романтической девичьей страсти. Влюбленная, она ходила вокруг да около своего избранника, и всё не могла решиться с ним заговорить, лишь гадала на него у единственной местной цыганки. Она была жена-девочка, уже два года она была женой, но так и не познала мужа. Она понимала, что муж ее прав, ценила в нем эту силу воздержания. Он много говорил с ней о чистоте, всякой чистоте – и чистоте рядов, и чистоте идей, помыслов, и о телесной чистоте тоже, – и получалось, что это была бы грязь, если бы партийное задание они замарали обыкновенной похотью. Они, эсеры, боролись с хлыстами за души людей, и он хотел сохранить себя и ее в не меньшей чистоте, чем та, что была у хлыстов. Он был классический тип революционера, человек идеи, и она любила, уважала и преклонялась перед ним именно таким. И вот она от него уходила. От него, как бы хлыста в миру, она уходила к настоящим хлыстам: то были их враги, их политические противники, сейчас они находились в одной лодке, но это ничего не меняло; она уходила к врагам, она предавала своих, чтобы, родив, продлить, продолжить дело врагов.

Эта часть была очень чистая; она каялась, страдала и каялась, но ее тянула, не отпускала любовь к этому хлыстовскому богу: он был красив, необычайно красив, русоволосый, голубоглазый, и на нем, если бы она с ним не соединилась, всё их хлыстовское дело должно было пресечься. Она обязана была их продлить, хоть они и были враги, она не могла решиться приговорить, поставить на их судьбе крест. И она начинала петь, что это он, Краус, своей жизнью оправдал их, она уважала его, из-за него была чиста и непорочна, поэтому-то они и выбрали ее родить Бога, поэтому ее и избрали; он сам проложил ей дорогу.

Она пела об этом учителе, пела, гордясь, что, по их вере зачав и родив, она так и осталась непорочной, так и не знает мужчины, ничто плотское ее не коснулось. И тут же, без перехода, снова начинала петь, как ходила около дома учителя, мечтала встретить, поздороваться с ним, увидеть, как он улыбнется, и улыбнуться ему в ответ. Он был ее первой в жизни любовью, первой настоящей любовью, до этого она любила только партию и народ, народ и партию, – а тут встретила его и изменила с ним и партии, и народу, и своему долгу.

Она пела, что до этого и она, и Краус презирали любовь между мужчиной и женщиной, считали позорной, несвоевременной слабостью; сейчас было необходимо и правильно добиться счастья для своего народа – только об этом мог думать каждый честный человек, во всяком случае, человек, достойный ее любви, – а уж тогда можно было бы думать и о личном счастье. Она верила в это – и вот не убереглась.

В другой раз она пела, что когда-то еще Ева была поражена тем, что в ней самой происходит, как сильно это и независимо от всего вовне. Это сообщило понимание настоящего порядка вещей, всей линии Евы, понимание ритма мироздания; девятимесячное вынашивание плода, его созревание, потом рождение и воспитание младенца было тем, что творило мир, и женщина, зная за собой это, отказалась от очень многих привилегий и преимуществ.

Так женщина прожила после Евы, начав как бы снова, когда воды потопа ушли в землю, несколько тысяч лет – теперь же ей предлагалось нечто такое, что для всего прежнего означало конец. Конец для мира, который был раньше. Ее это не могло не поразить, но еще больше ее поразило, что она готова, хочет сказать «да». Она пела, что, как было ей сказано, она зачнет от Святого Духа, все вокруг сделались испуганны, не понимали, хотели одного – отойти в сторону; когда Бог говорил ей, пела Мария: «Радуйся и ликуй», – она, как и другие, страшилась грядущих бедствий.

Но в следующей ноте она уже и впрямь ликовала: она, Мария, Матерь Божия, знала, что человек, смертное существо, не может безнаказанно даже смотреть на Бога, и очень боялась, что не сумеет выносить, родить сына, боялась, что плод будет безмерной тяжести, – но всю беременность она будто парила, такой легкости никогда прежде в ней не было. Она перебирала слова, которыми говорили о себе другие беременные: отяжелела, тяжесть, бремя, – но ничего подобного сама не знала, плод был ангельский, устремленный вверх и ее, Марию, с собой поднимающий.

Но дальше голос ее снова становился печален. Теперь она пела, в сущности, ни к кому не обращаясь, разве что к Тому, Кто когда-то был в ее чреве. Голос ее двигался вязко, тягуче, как будто она стояла одна, совсем одна на берегу моря и ее никто не мог услышать. Зачем, спрашивала она Его, зачем ей, Марии, это было дано, зачем Господь судил ей сотворить, изваять своим нутром Господа. Зачем, пела она, Он перевернул мир, сделал так, что творение творит Творца? Как будто она еще не родила Его, она пела, что так будет все девять месяцев, девять месяцев, которые надо ей, чтобы выносить Его и родить, они будут связаны друг с другом пуповиной.

У них всё будет одно: он будет радоваться ее радости, когда она посмотрит утром на солнце, и будет горевать и беспокоиться, когда она заплачет, когда ее будут гнать, преследовать, обижать.