Следопыт

Он в точности исполнил все данные ему молодым мексиканцем наставления, и часа за два до заката спасенное от верной гибели судно плавно покачивалось на двух якорях в прекрасно защищенной бухточке.

В тот же вечер пассажиры брига сошли на берег и поместились в церковном доме, где гостеприимный молодой священник предложил им временный приют.

Когда бриг очутился в полной безопасности, командир прежде всего пожелал отблагодарить и вознаградить человека, оказавшего ему такую громадную услугу, но дон Торрибио не захотел принять вознаграждения и удовольствовался одной словесной благодарностью, что весьма огорчило капитана. Однако сам дон Торрибио попытался расправиться с Гутьерресом и рыбаками, которые участвовали в экспедиции.

— Возьмите, ваша милость, эти деньги, — сказал рыбак, возвращая дону Торрибио полученные им за шлюпку тридцать три унции, — моя пирога нисколько не пострадала; следовательно, я никакого убытка не потерпел. Вам она теперь больше не нужна, так пусть же она опять останется за мной, как если бы и не переставала принадлежать мне. Что же касается наших трудов, за которые вы хотите заплатить нам, ваша милость, то ни я, ни мои товарищи денег за это не возьмем, — за деньги в такую адскую погоду никто из нас не поехал бы с вами! Бог нас помиловал, и мы уже достаточно вознаграждены тем, что видим вас живым и здоровым!

Дон Торрибио был очень тронут словами рыбака и попытался было настаивать, но это ему не удалось.

Покончив наконец с этим вопросом, молодой человек отправился в церковный дом, как обещал священнику.

Повинуясь какому-то необъяснимому побуждению, дон Торрибио решил пробыть в этом пуэбло несколько дней. Зачем и для чего — он сам не мог сказать. Эта мысль явилась у него внезапно, при виде пассажиров брига, отправлявшихся в церковный дом, еще взволнованными и едва оправившимися после всех ужасов грозившей им опасности. Судя по всему, это были люди богатые и, надо полагать, принадлежавшие к высшему кругу мексиканского общества.

Из скромности ли, из ложного ли стыда, или по какой либо другой причине, дон Торрибио желал до поры до времени сохранить свое инкогнито перед этими людьми. В виду этого он просил священника представить его своим гостям в качестве капитана мелкого судна или старшины лоцманов, не более того. Священник охотно согласился на это, тем более, что сам ничего не знал о личности и общественном положении молодого человека; он только мог предполагать, что дон Торрибио, вероятно, богат, так как готов был сыпать деньгами направо и налево, нимало не задумываясь.

Что же касается гостей священника, то следует прежде всего сказать, что все семеро принадлежали к одной семье. Из них четверо — господа и трое — слуги. Начнем описывать их по порядку. Глава семьи, человек лет пятидесяти, чрезвычайно изящной наружности, высокого роста, статный и красиво сложенный, мог бы назваться красавцем в строгом смысле этого слова, если бы не его глаза, обладавшие, как глаза хищника, способностью то суживаться, то расширяться, и отсвечивавшие при том каким-то странным фосфорическим блеском. Острый, проницательный взгляд его, ни на чем не останавливавшийся, тревожный, бегающий, скользил по лицам и предметам — неуловимый и загадочный, блестевший из-под полуопущенных век, он производил какое-то жуткое, неприятное впечатление.

Жена этого господина была значительно моложе его годами, — ей можно было дать не более двадцати пяти лет. Это была поразительная красавица, казавшаяся еще более привлекательной из-за матовой бледности и грустного, не то задумчивого, не то покорно кроткого выражения прелестного лица.

Молодая девушка лет семнадцати — очевидно, дочь старика от первого брака. Ее наружность едва ли могла бы поддаться описанию, если бы свыше вдохновенный Рафаэль не создал божественные образы своих несравненных Мадонн и тем самым не познакомил нас с этой необычайной, высокой красотой.

Младшим отпрыском этой семьи являлся прелестный мальчуган лет девяти, бойкий черноглазый ребенок, с целой шапкой густых, темных кудрей, прекрасно обрамлявших детски шаловливое личико этого маленького херувима, — любимца и баловня отца.

Из слуг достоин некоторого внимания мажордом, самбо лет пятидесяти с лишним, ужасно долговязый и худой, как щепка, с резкими, неправильными чертами и мрачной угрюмой физиономией.

Глава семьи заставлял называть себя просто доном Мануэлем, жену его звали доньей Франсиской, дочь — доньей Сантой, и это имя как нельзя более шло к ней; мальчика звали Хуаном, но чаще называли уменьшительным именем Хуанито.

Угрюмый самбо8 отзывался на странную кличку или, вернее, прозвище Наранха, то есть апельсин, которым он, вероятно, был обязан зеленовато-желтому цвету своей кожи.