Следователь. Клетка

Кризенталь человек со странностями, и одна из них заключалась в том, что он не курил в помещении. Кроме того, он никогда не спорил, не пускался в пространные рассуждения. Мне доставляло удовольствие изучать его гладко выбритое, безмятежное лицо, такое же гладкое и безмятежное, как его картины. Кризенталю было лет пятьдесят, моему отцу шестьдесят пять, но в этом возрасте подобная разница не существенна. Одно время Кризенталь для моего отца был чем-то вроде наперсника. Все, что ему поверялось, хранилось в строжайшем секрете, за это отец был спокоен. Мы с Кризенталем были соседями, и, может, поэтому отец так часто заезжал ко мне — чтоб заодно сходить на исповедь к Кризенталю. В последнее время у них наметилось охлаждение, но, поскольку я не знал громоотвода лучше, чем Кризенталь, пришлось пригласить его. Я с ним встречался сравнительно редко, мы считались не то друзьями, не то знакомыми, а скорей всего чем-то средним между тем и другим. При встречах со мной он больше отмалчивался или цедил слова. Я только начинал свой творческий путь, он прошел добрую половину. О нем писали в центральной прессе, обо мне лишь изредка упоминали местные газеты. В таком-то году Академию художеств окончили такие-то художники. В числе выпускников молодой многообещающий скульптор Юрис Ригер. Его работа Икс значительно лучше, чем Игрек, и это позволяет надеяться, что он создаст совсем хорошую работу Зет, которая так необходима нашему искусству. И все в таком же духе. И вот теперь упомянутый выше многообещающий скульптор терялся в догадках, где он мог видеть жену отца, точнее, мачеху, как вдруг пришла эта странная и все ж не лишенная интереса мысль: «Кризенталь умен. Хм, так умен, что ум его ясновидящ. Спроси, где ты видел жену своего отца, и он тебе напомнит!» Мысль моя, разумеется, осталась невысказанной, да и спроси я его, Кризенталь ни за что б не ответил, просто глянул бы поверх горящей сигареты, глянул бы на меня не то с удивлением, не то с презрением. А может, все-таки он хочет мне что-то сказать? Впрочем, ему известно, что я не выношу запаха горелой бумаги, а он курит сигареты. Или его уход на балкон носит демонстративный характер? Может, и ему не нравится жена моего отца. Надеюсь, мачеха ничего не заметит, иначе будет нарушен священный закон гостеприимства. Закон этот тем более хорош, когда сам выступаешь в роли гостя. Да будет так, выкурю сигару под открытым небом на балконе. Был теплый зимний вечер, мы курили, дым лениво клубился над нашими головами.

— Ритм, — произнес Кризенталь.

Это могло многое означать, если учесть, что было сказано человеком, столь глубокомысленным, как Кризенталь, и потому я ответил:

— Да, всеобъемлющий.

— Совершенно верно, — согласился Кризенталь. — Человек тупеет. Превращается в автомат, срывает дни, словно листки календаря, и швыряет их под стол в корзину.

Это мне показалось забавным. Я глянул на собеседника поверх горящей сигары не то с удивлением, не то с презрением. Есть люди, о которых мы ровным счетом ничего не знаем, но мы создали о них легенды, и эти легенды, как кислота, въедаются в наши представления. Кризенталь умен, чертовски умен, он молчалив, чертовски молчалив, и ум его — в его молчаливости. Если бы он вздумал заговорить, он рисковал развеять легенду и стать зависимым от субъективного мнения прочих смертных. Он помолчал, оглядел сигарету, энергичным движением стряхнул с нее пепел.

— Все запланировано — в праздник делаешь то-то, в будни это. На обед получишь то-то, спать ляжешь там-то, тогда-то, сидеть вот тут и здесь. Могу поспорить, что и смертный час запланирован.

«Еще один пессимист, — подумал я. — А такой знаменитый художник! Я-то думал, он знает, в чем заключается смысл жизни, и вдруг нате вам — у него в голове обычные философские пустяки о суете и бренности земного»

— Ну и что? — сказал я. — Планы можно изменить.

— Человек все равно что трамвай на рельсах: ни влево, ни вправо, только прямо, а конечный пункт назначения — Лесное кладбище. И не вздумай постоять на остановке или перекрестке. На остановках подгоняет график, на перекрестках — регулировщик. И зеленые, желтые, красные светофоры. Такие бездушные.

— Что с тобой? — спросил я.

Раньше наши встречи проходили в атмосфере своеобразной непринужденности, которая возникала от совместного молчания.

— Ничего, — отозвался он, — я говорю не о себе. Люди пройдут по вагону, а после них остается грязь.

— Человек не вагон.

— Вот именно — вагон. Прицепной вагон. Если вдруг ему случится сойти с рельсов, понабегут со всех сторон муравьи, поднимут, и, глядишь, опять покатил. А конечный пункт — Лесное кладбище.

— Ну и пусть себе катит! — сказал я.

— Что? — Он глянул на меня поверх сигареты.

— Бесполезный разговор, — заметил я. — Если хочешь получить рецепт, объясни, в чем дело.

— Не о себе я говорю. Ты, конечно, смышлен и все же до конца не понял, что такое жизнь.

— Если ты имеешь в виду брак отца, то напрасно меня успокаиваешь. Я давно успокоился.

— Не надо было ему жениться, — произнес Кризенталь.

— Почему? — спросил я. — Она красивая.