Следователь по особо важным делам

Сначала я хотел вызвать приятельницу Валерия в прокуратуру. Но отбросил эту мысль. Надо идти к ней самому.

Быт, вещи зачастую говорят о человеке больше, чем он сам.

Прежде чем отправиться к Палий, я через участкового инспектора выяснил, что это за птица. То, что узнал, насторожило. Думал, какая-нибудь девица на выданье, а Ирина Давыдовна оказалась балериной на пенсии да ещё в бальзаковском возрасте.

Что могло привлечь парня, молодого и видного, к этой самой Ирине Давыдовне? Впрочем, чем черт не шутит.

Артистка, возвышенная натура. Залесского ведь влекло искусство.

Палий когда-то работала в музыкальном театре. Видел ли я её в спектаклях? Вспоминал, вспоминал, но ничего припомнить не мог. Ведущих солистов я знал. Возможно, она танцевала в кордебалете?

Я уже собрался идти к Палий, надел пальто. Но тут…

Открылась дверь, и на пороге появилась робкая фигура.

Я даже не сразу узнал отца. Мой родитель, в валенках, в синем бостоновом старомодном костюме, виновато топтался па месте, не смея сделать шага вперёд по вытертой дорожке.

Мы обнялись. От отца пахло крепкими дешёвыми папиросами-он всю жизнь курил «Прибой», — и на меня повеяло таким родным и близким, что к горлу подступил комок.

Отец крякнул, оправил пиджак.

— Садись, панка. — Я назвал его так, как обычно называл в детстве.

Батю совершенно добивал солидный кабинет и моя форма.

— Садись, садись. — Я буквально силком усадил его на стул. Отец, сложив на коленях руки, осматривал стены, мебель и, казалось, едва дышал. Он впервые видел меня в рабочей обстановке… Вот уж никогда не ожидал от него такоп робости.

Кабинет! Как все-таки это действует на воображение.

Но я же сын, которого он в далёкие (впрочем, не очень-то далёкие) времена поучал за проделки доброй хворостиной…

— Знаешь, я вот думаю на Новый год махнуть в Скопин.., — неизвестно почему сказал я.

— Мать обрадуется. — Он привычным жестом достал лачку папирос, но тут же спрятал в карман.

— Кури.

— Можно?

Конечно. И двигайся ко мне. Вот пепельница.

Как ни торопили дела, не поговорить с отцом-грех.

Перебрав всех близких — мать, брата, сестру, дядь„в и сватьев, я спросил:

— Почему не дал знать, что едешь? Встретил бы.

— Добрался, — ответил он солидно. — Чего тебя отвлекать…

Мы помолчали.

— Значит, примете меня на праздники?

— Чего уж говорить. Погуляем…

— Я, наверное, не один…

Отец кивнул. Но вида, что его очень интересует, с кем именно, не подал. В его манере-все воспринимать невозмутимо, как подобает рассудительному мужику, каковым он себя считал. Частенько без основания,

— Вроде с невестой, — уточнил я осторожно.

— Встретим, сынок, как полагается.

— Правда, ещё не окончательно. Знаешь, моя служба…

Сегодня здесь, завтра там…

Отец приехал показаться хорошему врачу. Сильно стали сдавать глаза. Он крепился, крепился, но, видимо, дело обггояло худо. Отец успел уже, оказывается, побывать в Институте имени Гельмгольца. Но там ему сказали, что пет мест.

Я вспомнил об Агнессе Петровне. Чем черт не шутит…

Когда я изложил ей свою просьбу, она с радостью сказала:

— Вам повезло. Какое-то невероятное совпадение. Буквально пять минут назад у меня была подруга сестры жены завотделением Института Гельмгольца. Заказала вечернее платье. Нет, вы родились в рубашке. Позвоните завтра и считайте, что все устроено…

Потом отец попросил достать какие-то лекарства.

Старая история. Стояло кому-нибудь из его знакомых приобрести новый лечебный препарат, особенно если в красивой упаковке, мне тут же слали поручение — достать его во что бы то ни стало, имело это отношение к его болячкам или нет.

Я переписал себе в записную книжку названия лекарств.

Вышли вместе. Кружилась метель, подметая московские улицы. Родитель мой, как ни пытался сохранить достоинство и независимость, терялся в столице, бросал на меня виноватые взгляды. Ехать в Бабушкин, в мою квартиру, для него целая проблема. Я ему объяснял, на какой станции метро выйти, каким автобусом добираться дальше. Он кивал и не очень уверенно приговаривал:

— Не потеряюсь. Язык, чай, до Киева доведёт. Не пропаду.

Что-то шевельнулось у меня в душе. Бедный мой батя, один в большом городе, полуслепой…

Я остановил такси. И когда мы уселись рядом в его мягкое, тёплое нутро, я понял, как соскучился но своим. Что-то затеплилось в душе, и даже не надо было слов, а вот так, молча, ехать вместе по Москве.

Полтора часа! Что они могли значить в моей суматошной жизни? Зато мой славный старик увезёт в Скопин приятное впечатление от посещения сына. И долго будет вспоминать, как я возил его по всей Москве на такси.

К дому Палий я подъехал в ранние зимние сумерки.

Послевоенное солидное строение с широкими лестничными площадками, массивными дверями. Открыла мне сама Ирина Давыдовна. И я сразу отметил про себя, что выглядит она моложе своих лет.

Палий предложила расположиться в большой комнате.

С мебелью, от которой веяло фундаментальностью и солидностью начала века. На письменном столе, по размерам не уступающему бильярдному, стоял портрет в рамке. Очень энергичное лицо, с живыми глазами, мохнатыми бровями.