Следователь по особо важным делам. Преступники

«…После того как Залесская устроила собрание, где меня осрамили на весь совхоз, я к ней зла не держала.

Если до этого мы жили как хорошие соседи, то теперь она даже не здоровалась. Валерий Георгиевич, супруг её, здоровался со мной и мужем по-прежнему. Он был культурнее её. На работе поддерживала с Залесской нормальные отношения, потому что всякие личные дела не должны вредить общественным.

Но помню, она один раз устроила мне скандал при детях, будто я распространяю против неё сплетни, А я никакие сплетни не распространяла. То, что Коломойцев рисовал её у себя дома без одежды, на селе все знают.

Вопрос. Откуда вам известно, что Коломойцев писал её обнажённой.

Ответ. Спросите у любого.

Вопрос. Вы конкретно от кого слышали?

Ответ. Сейчас уж не помню.

Вопрос. Как ваш муж отнёсся к тому, что случай с хлебом был предметом обсуждения на собрании коллектива детского сада?

Ответ. Не понравилось, что наше имя трепали.

Вопрос. Кого он обвинял в этом?

Ответ. Никого не обвинял. А мне запретил приносить домой даже отходы. Выхлопотал комбикорма.

Вопрос. Как он относился к Залесской после этого случая?

Ответ. Он-тихий человек. Мухи не обидит…

Вопрос. Где вы и ваш муж были в ночь с восьмого на девятое июля?

Ответ. На именинах у племянника.

Вопрос. Когда вернулись домой?

Ответ. В пятом часу утра…»

Я проверил показания Рыбкиной. Действительно, они ушли в ночь убийства Залесской от брата её мужа в пятом часу утра. А по поводу того, что Аня позировала Коломоицеву обнажённой, решил сначала узнать у его хозяйки.

Домик Евдокии Дмитриевны Матюшиной был каким-то заброшенным. Здесь явно не было хозяина. Крыша посередине просела и напоминала седло. Дранка почернела от времени и топорщилась, как перья у курицы на ветру. Оконца скособочились, а плетень только что назывался забором: из каждых десяти кольев едва сохранилось два. Зато их с лихвой заменял чертополох. Его засохшие чёрные кусты сухо шелестели, раскачиваясь из стороны в сторону.

Изба крылатовской травницы стояла поперёк участка да ещё в уголке. И непонятно, где находился её фасад и боковая стена. Два крыльца, поставленные по неисповедимым законам архитектуры, в то же время несли на себе печать разных стилей: одно-резное, с потрескавшимися деревянными узорами, другое — срубленное абы как, грубо отёсанное.

Я поднялся на то, которое претендовало когда-то на деревенское изящество, заключив по логике вещей, что оно ведёт в главные покои.

Матюшина появилась на другом. И, увидев меня, тут же захлопнула дверь. Озадаченный её поведением, я некоторое время топтался на месте, соображая, что бы означал такой приём, и перешёл на крыльцо, на котором появилась она. Робко стукнул. А хозяйка Коломойцева уже подзывала меня с первого входа.

— Евдокия Дмитриевна? — спросил я.

— Я и есть. — Она подозрительно посмотрела на меня.

— Разрешите? — Я поднялся под навес.

— Проходите, — не очень любезно предложила она, пропуская меня в маленькие сени.

На двери в комнату висела табличка с черепом и перекрещёнными костями: «Стой, высокое напряжение! Опасно для жизни!»

Я толкнул дверь. В комнате раздался мелодичный звон.

От косяка тянулся провод к стене, на которой висели различные бубенцы, колокольчики, колокола, тёмные старинные и совсем новые, никелированные, с узорами и гладкие, маленькие и большие. Коломойцев, видать, был большой оригинал не только в одежде и внешнем облике.

Занимал он довольно просторную комнату с русской печкой. Помещение было почти пустое. По углам стояло несколько холстов, натянутых на простые рамы. Что изображено на них, видно не было, потому что они были повёрнуты к стене. Тут находились и ателье и обитель местной знаменитости: стояла широкая кровать, покрытая серым байковым одеялом, круглый стол и три табуретки.