Следствие по-русски-2

— Вот что, Куницын, — рассердился Никитин. — Будете копаться в предлагаемом, — пойдете подавать заявление в установленном порядке, понял?! Дают — бери. Пока дают... Да, насколько я знаю, он еще и не успел никуда пристроиться. Мать у него тяжело больна, а на нашу зарплату кроме аспирина ничего не купишь. Да и сынишка у него маленький. А то, что он не двурушничает, можно понять, заглянув к нему в квартиру: мебель уже давно хоронить пора, все, что можно было продать — продано, да и жена волком смотрит — вот-вот на развод подаст. Так что спит преимущественно на кухне или у нас в отделе. В наше время нищета и маленькая должность — признаки честности. Вот, кстати, интересный вопрос: может ли при нашем правительстве занимать высокую должность честный человек, да еще и проводить глобальные операции, требующие утверждения у самого высокого руководства?

— Может, — улыбнулся я. — Конечно может. Для этого надо лишь честно и много работать. Тогда можно стать и миллионером, и высоким начальником, и генералом... Как нам найти этого капитана?

— Завтра в отделе и увидите. Хотя подождите... Загляните-ка в пятый кабинет. Совсем не исключено, что он там. Дома он ночует пять спокойных ночей — как раз начиная от дня выплаты зарплаты. А потом... Но предупреждаю: втянете парня в какие-нибудь неприятности — я вас лично...

— Все будет нормально, — заверил я. — Не маленькие дети. Пойдем, поговорим. А нет, так завтра забежим.

— Забегайте, забегайте, — проворчал Никитин. — А может, все же вернетесь. Ведь кончится это дерьмо рано или поздно.

— Не стану обещать, — сказал я. — На нас ведь свет клином не сошелся. Ребята, которые пришли сейчас, обучатся очень быстро — в наше время год за три идет. А я в новую жизнь не вписываюсь. Я хочу работать на Россию, а не на государство, служить власти, а не правительству, хочу ловить преступников, а не получать от них приказы. И я очень не люблю помогать людям, которые приходят ко мне за помощью, а сами считают меня коррумпированным и нечистоплотным. Пока у меня не возникает желания возвращаться. Не обижайтесь, Семен Викторович, но я не умею работать вполсилы и не люблю, когда меня предают те, на кого я работаю.

* * *

Дверь в пятый кабинет оказалась закрытой на ключ. Разумовский подергал ручку и вежливо постучал.

— Никого нет, — сказал он. — Придется отложить знакомство до завтра.

— Музыка играет, — прислушался я. — Просто спящий оперативник на вежливый стук не реагирует — это я знаю по личному опыту. Надо вот так.

Я несколько раз сильно пнул ботинком в нижнюю часть двери. В кабинете что-то заворочалось, задребезжало, и в коридор выглянул заспанный парень лет тридцати пяти:

— Какого лешего?! Я же сплю...

— Как ты относишься к перестройкам и реформам? — строго спросил я.

— С лютой нежностью и яростным пониманием, — удивленный таким вопросом, оперативник даже дверь распахнул пошире, разглядывая меня и облаченного в рясу Разумовского. — А что, уже?.. Или новая программа: «Голосуй, а не то я проиграю»?

— А к операции «Чистые руки»? — продолжал я опрос возможного кандидата.

— Мать... Мать... Мать... — заученно отозвалось эхо под потолком.

— Понятно, — кивнул я. — Наш человек. Факт. Нужна твоя помощь в одном щекотливом деле. Моя фамилия Куницын. А это — Разумовский.

— Слышал, — кивнул он. — Проходите. Только вот времени у меня не очень много. Через час должен быть в офисе одной коммерческой фирмы. Надо попытаться устроиться хотя бы сторожем. Стыдно до ужаса, но хронически не хватает денег. Фабрику, на которой работала жена, закрыли...

Я посмотрел на старенький штопаный костюм оперативника, на его дешевые стоптанные ботинки и вздохнул:

— Ночной сторож — это еще ничего. Офицеры из генштаба грузчиками в магазинах подрабатывают. И то имеют преимущество перед офицерами из областей. В городах хоть какой-то приработок найти можно, а в областях с этим совсем плохо. За прошлый год свыше ста офицеров покончили жизнь самоубийством от безысходности... Так что сторожем — это еще ничего.

В наступившей неловкой паузе отчетливо стал слышен молодой голос, звучащий из магнитофона:

...А кругом дурман да похмельный бред,

И в потемках бродят стада.

И стада забыли, как блещет свет,

И идут опять не туда...

И кого винить, и за что винить,

Коль не ведают, что творят?

Я смотрю, как хрупкая рвется нить,

А стада понять не хотят.

И я бегу, не ведая дороги,

Куда бегу — ей-богу, не пойму.

Да и вообще, зачем я нужен Богу в такую тьму,

В такую тьму...

— Хорошо поет, — оценил я. — Кто это? Голос незнакомый.