Следствием установлено

«Газик» проскочил сквозь молодой ельник, и взгляду открылась широкая, просторная поляна и несколько домишек на ее краю. Обычно деревня открывается своими строениями, здесь же господствовала поляна, а не жилье. Да и домишки куда как уступали своим внешним видом деревенским избам в мещерском краю. Их всего-то насчитывалось четыре, один из них выглядел нежилым: провалы вместо окон, разрушенное крылечко, проваленная посередине кровля. Осокину доводилось видеть полузаброшенные деревни и в мещерском краю, и на Вологодчине, но они не имели столь печального вида.

«Газик» остановился возле крайнего домика. То ли изба, то ли мазанка. Стены оштукатурены толстым слоем глины, глина не побелена. Домик обнесен частым плетнем, за плетнем несколько грядок, две яблони, дальше, за домом, полоска земли, засаженная картофелем. Из земли проклюнулись его зеленые ростки.

За плетнем у крылечка старик рубил на пне хворост.

— Евсеич! — позвал шофер в открытую дверку «газика». — Бог на помощь! Гостя к тебе привез!

Старик вонзил топор в пень, стер рукавом пот с лица и оглянулся.

— Чего кричишь, Ванюха! Не ослеп, вижу, что ко мне… Больше не к кому!

Евсеич подошел к калитке, Осокин поспешил к нему навстречу.

— Что за нужда? — спросил он, оглядывая Осокина с ног до головы.

— На партизана приехал поглядеть! — бодро ответил Осокин, решив пока не раскрывать свою задачу.

— Что я за тигра, чтоб на меня глядеть? Только от дела отрывать!

— Я и делу могу помочь! — вызвался Осокин.

— Это глядя какому делу. У каждого свое…

Осокин решительно вошел во двор, подошел к пню и схватил топор.

— А ты шустер! Гляди, чтоб сучком в лоб не вдарило! — предостерег Евсеич.

Живы были еще навыки рубить хворост для студенческих костров. Ухватил хворостину и легкими режущими ударами наискось нарубил ее под Евсеичеву мерку.

— Сноровка есть! — одобрил Евсеич. — Однако ты не хворост приехал рубить. Сказывай, за какой нуждой прибыл?

Осокин положил топор на пень и оглянулся, где бы присесть. Дед понял его желание и указал рукой на очищенное от коры бревно, что лежало под яблоней.

Присели.

— А хочешь в хату? — спросил Евсеич.

— На воздухе вольготнее! — ответил Осокин. Начал издалека, чтобы чем-либо не спугнуть старика: — Интересует меня Аким Петрович Охрименко. Знали такого?

— А ты ко мне и не пригребся бы, ежели бы такого не знавал. Годки мы с ним, росли вместе, равно без порток в Лобзянке раков ловили… Я, сынок, и Петра Акимовича знал. Не единожды от него крапивой по заднему месту попользовался. Хороших людей как не помнить! За свою совестливость и погибли…

— Велика ли была семья у Акима Петровича?

Евсеич вздохнул.

— Это как считать. По нонешнему времени немалая, а по довоенным временам невелика… Трое у него детей. Две дочки и сынок. Велика аль нет? Иные семьи у нас по десятку детишек на свет запускали. Акима общественность заела…

— Как это понимать — заела? Не дружил с соседями?

— Совсем даже наоборот! Не так ты меня понял про общественность! Вся забота у него была об обществе, на себя догляду не оставалось. У себя в хате гвоздя не забьет, на колхозном дворе первый работник, напереди иных и прочих! За такой характер его всем обществом вывели в председатели колхоза. Ты не гляди, что ныне три кривые хатки стоят, деревня у нас была справная. Один луг заливной под Сожем чего стоил. И сейчас с него колхозу не малый стог!

Дед извлек из широкой штанины кисет, оторвал от сложенного во много раз газетного листа клочок и свернул самокрутку. Едко запахло махоркой.

— Аким Петрович Охрименко, так и напиши в свою газетку, человек был правильный, сам чужого не брал и другим не давал. Такими, как он, и держалась наша земля. Про его партизанские дела писали…

— Где писали, кто писал? — встрепенулся Осокин.

— Вот жалость! Хранилась у меня газетка. За божницей держал, сослепу не разглядел, искурил ее всю дочиста. Это после того, как здесь следопыты побывали. Пионерия славгородская… Они и пирамиду сколотили из досок, как раз на том месте, где все его семейство фашисты повесили. Захоронить бы положено было, там же их останки… Да где же искать? Фашисты всех в овраг скидывали, а полые воды их косточки в Сож отнесли, а Сож унес и того далее…

Евсеич поднялся с бревна и поманил за собой Осокина. Подошли вплотную к плетню.

— Погляди! — позвал Евсеич. — Вишь какая перед нами луговина! До войны вся была застроена, а ныне бурьян. Перепахали бы, да фундаменты мешают. А вон на том бугорке, вишь, крапива кустится, школа стояла… Пойдем, покажу тебе кое-что, коли ты к Охрименкам интерес имеешь…

Пошли по дороге, точнее говоря, по следу старой дороги, быть может, и улицы. Вся она плотно заросла гусятником, а местами укоренился и клевер. Евсеич рассказывал, чьи стоят жилые домики, да кто в них живет. Там — старуха свой век доживает, там — бобылка. Ходит в колхоз пасти телят.

Миновали дом-развалину. За ним сбочь дороги только остатки фундаментов, зияли ямы, а из них ходко перла в рост крапива.

Дорога привела к обрыву и исчезла в траве. Под обрывом звенела на камнях быстрая речушка.