Во времена обновления Церкви обнаруживается, что Св. Писание становится для нас богаче. За неизбежными лозунгами дня, лозунгами церковных диспутов выявляются поиски и вопросы — о Том, о Котором только и идет речь, — о Христе. Что хотел сказать нам Христос? Что Он ныне хочет сказать нам? Как поможет Он нам сейчас быть верными христианами? Не то важно, чего хочет тот или иной церковный человек, но — чего хочет Христос, — вот что мы хотим знать. Слово Его Самого желаем мы услышать, когда идем к проповеди. И речь идет не только о нас, но и о тех многих, для кого Церковь и ее весть остаются чуждыми. Мы ведь вполне полагаем, что слово слышат и совсем другие люди и они же, совсем другие, отворачиваются снова и снова, — коли пришло к тому, что Сам Христос — и только Христос — должен явиться среди нас со Своим словом в проповеди. Не то чтобы проповедь нашей Церкви уже перестала быть Словом Господа, — но сколько разного шума, сколько излишне человеческого, жестких законов и пустых надежд и утешений ещё омрачают чистое слово Христа и затрудняют путь к верным решениям! Но здесь все же не только другие виноваты, находя нашу проповедь, очевидно желающую стать Христовой проповедью, — жесткой и тяжелой: ведь она навьючена формулами и понятиями, которые им чужды. Ведь неверно же, что каждое слово, направленное ныне против нашей проповеди, уже есть отказ от Христа, что оно против христианства. Намерены ли мы, в самом деле, отрицать свою общность с теми, многочисленными ныне, приходящими к нашей проповеди, желая слушать, — и всегда с печалью узнающими, что мы затрудняем им доступ к Христу? Они верят, что уклоняются не от слова Христова, а только от того множества человеческого, институционального, доктринального, что собралось между Христом и ними. Вряд ли кто из нас знает сейчас все ответы, которые тут можно дать и с которыми у нас улетучилась бы ответственность за каждого человека. Но не задать ли нам самим себе вопрос: не сами ли мы часто встаем на пути слова Христова, — прибегнув, возможно, к излишне установившимся формулировкам: пеняя кому-то за его время, место и определенный общественной структурой тип проповеди; проповедуя, может быть, действительно чересчур «догматично» и со слишком малой «жизненностью»; охотно произнося верные мысли Св. Писания, но оставляя при этом без внимания другие важные слова; слишком много еще проповедуя собственные мнения и убеждения и слишком мало — Христа? Хотя нет ничего, противоречащего нашему собственному устремлению и одновременно более губительного для нашего благовестия, чем то, что мы, труждающиеся и обременные, которых Христос зовет к Себе, мы нагружены тяжелыми человеческими установлениями, отвращающими нас от Него. Как была бы осмеяна любовь Христа перед христианами и язычниками! Но поскольку здесь не могут помочь общие вопросы и самообвинения, то направимся же к Св. Писанию, к Слову и призыву Христа. Здесь, превозмогая нищету и узость наших собственных убеждений и вопросов, мы ищем ту широту и то богатство, которые дарованы нам во Христе.
Мы хотим говорить о призыве Христа и следовании Христу. Возложим ли мы на людей новое, тяжелое иго? Должны ли здесь присовокупиться к человеческим установлениям, среди коих скорбят души и тела, еще более жесткие и неумолимые? Допустимо ли припоминанием о следовании Христу уязвлять еще одним острым жалом беспокойную и израненную совесть? Должно ли здесь — в который уже раз на протяжении истории Церкви — ставить невозможные, мучительные, доходящие до эксцентризма требования, исполнение которых могло бы стать благочестивой роскошью для немногих избранных; а для тех, кто трудится, заботясь о куске хлеба, о профессии, семье, они неприемлемы как безбожные упражнении о Боге? Пристало ли Церкви становиться духовной деспотией для людей, единовластно восседать и повелевать, угрожая земными и вечными карами, а человек пусть, мол, во все это верит и исполняет, чтобы обрести блаженство? Должно ли слово Церкви принести в души новую тиранию и насилие? Ведь может быть, что некоторые люди уже жаждут такого порабощения. Но может ли Церковь служить подобным притязаниям?