Следы на песке

Собралась небольшая группа зевак. Гай бросил ключи от своей машины стоящему рядом парню.

— В багажнике моего «ровера» есть черная сумка. Принесите ее мне, хорошо?

Попросив женщину в цветастом стеганом халате, видимо, живущую рядом, вызвать по телефону «скорую помощь», он опустился на колени рядом с пострадавшей.

Хотя в последние годы Гаю не приходилось сталкиваться с несчастными случаями, он мгновенно вспомнил все, что следует делать для оказания первой помощи. Проверить, может ли пациент дышать. Остановить артериальное кровотечение. Стараться не двигать голову и шею на случай перелома позвоночника. Забыв о дожде и холоде, он начал быстро и внимательно осматривать девушку. На руке выше локтя была глубокая рана. По-видимому, были сломаны два ребра, их обломки могли повредить легкие. Накладывая жгут, Гай отправил одного из зевак посмотреть, в каком состоянии находится водитель фургона. Выкрикивая вопросы, он понял, что происходящее напоминает ему войну, ночные бомбежки. Тогда он работал в постоянном напряжении, подвергался опасности, но, видит Бог, он знал, что делает нужное дело. Он жил.

Замелькали огни, завыли сирены: прибыла «скорая помощь». Девушку и водителя фургона погрузили на носилки. Один из санитаров спросил Гая, не перевязать ли ему рану на лбу. Гай провел рукой над бровью — след от удара о рулевую колонку слегка кровоточил. До этого момента он не осознавал, что ранен.

— Я сам разберусь, — сказал он и пошел к своей машине.

«Скорая помощь» уехала, и улица опустела. Некоторое время Гай сидел неподвижно, лишенный сил. Снова разболелась голова. Но он все еще был под впечатлением тех чувств, которые испытал, склонившись под дождем над пострадавшей девушкой. Как давно он не попадал в ситуации, когда требовалось полное напряжение мысли, когда нужно было применить все свои умения, забыть о себе ради больного! Голова кружилась от приятного возбуждения. Наконец Гай все же повернул ключ зажигания и поехал на Холланд-сквер.

Оливер еще в первый день своих пасхальных каникул обратил внимание на беспорядок в доме. До полного хаоса было, конечно, далеко, но во всем чувствовалась какая-то неряшливость. На лестнице катались шарики пыли, то и дело заканчивались запасы предметов первой необходимости, вроде туалетной бумаги, зубной пасты и чая. Рубашка, положенная в корзину для стирки, могла проваляться там неделю. Все это смутно раздражало Оливера. Раньше ничего подобного не случалось: несмотря на удушающую атмосферу Холланд-сквер, домашнее хозяйство было в полном порядке.

Дни перетекали один в другой, бесформенные, ничем не запоминающиеся. Оливер вставал поздно, забывал поесть, плохо спал. Но никто не замечал этого. Отец работал с утра до вечера, мать, по-видимому, была поглощена какой-то благотворительной деятельностью. Увидев в зеркале свой небритый подбородок и серые тени под глазами, Оливер решил взять себя в руки. Он попытался позаниматься, но заснул от скуки, уткнувшись лицом в учебник на странице, где была изображена селезенка. Тогда он предложил матери помощь в ее благотворительных делах, но она, к его сильному удивлению, ответила отказом. Ничего не оставалось делать, как заняться бумажной работой отца. Тот был доволен; Оливеру работа в приемной не нравилась, но даже это было лучше, чем полное отупение, которое постепенно становилось привычным.

В пасхальный понедельник они с трудом справились с плотным обедом: суп, жареная курица, торт с патокой, сыр и печенье. После обеда Гай уехал в клуб, а Элеонора сказала, что идет на собрание. Оливер, чувствуя, что переел, отправился погулять, но вскоре ему надоело бесцельно бродить по улицам, и он вернулся домой. Открывая дверь черного хода, он услышал голос Элеоноры.

— … это тянется так давно. Сколько еще нам притворяться?

Оливер хотел было окликнуть мать, но что-то его остановило.

Он замер на ступеньках лестницы и прислушался.

— …ну что ты, дорогой. Ты же знаешь, что это невозможно.

Тон ее голоса не соответствовал словам: он был ласковым, воркующим. Иногда она так разговаривала с Оливером, когда они ходили куда-то вдвоем, без отца.

— Дорогой, как тебе не стыдно. Не смей так говорить!

Послышался серебристый смех. Оливер сел. Сердце билось слишком быстро. Он приложил ладонь к грудной клетке и попытался вспомнить, возможна ли смерть от коронарной недостаточности в девятнадцать лет. Услышав глухое звяканье, он понял, что Элеонора положила трубку, и опрометью бросился вниз по ступенькам, через кухню, на улицу.

Он шел быстро. Миновал Британский музей, пересек Оксфорд-стрит, прошел по Шефтсбери-авеню, вдоль Чаринг-Кросс-роуд. Все это время он думал о том, что мать называла своего собеседника «дорогой». Она разговаривала с мужчиной.

У нее есть любовник, догадался он, и, повернув на Сент-Мартинс-лейн, оказался в толпе людей, направлявшихся к Трафальгарской площади. «У моей матери есть любовник». Эта мысль, прокрученная в голове еще пару раз, не стала от этого более приятной. Было очевидно, что Элеонора говорила не с отцом. Оливер никогда не слышал, чтобы она называла отца «дорогим».