Ты с девочками вернешься через неделюС ваших долгих русских каникул – и я,Не сумевший толком этим распорядиться, буду обязан«Освободить гнездо». Сегодня я проверяю,удалось ли выжитьЗдешней флоре, порученной мне столь опрометчиво.Я сижу за большим деревянным столом, убедившись:она в порядке.Потом подхожу к увитой лозою стене и пробую виноград.Что бы еще могли здесь помять мои беспокойные пальцы:Розмарин? лаванду? или эти листья томата,В то время как вслед за их тенью карабкается повышеюркий геккон?Здешняя жизнь – звенящие звуки посуды,Шорох шагов, приглушенное радио; Большой каналС его плеском волны в парапет и рыком моторов —где-то совсем далеко.Несколько аборигенов покидают свои пещеры.Гнездо утопаетВ зелени. Кобальтовый небосвод. Ряды глупых геранейОбозначают границы владений, но не выходятЗа камень стены с желтой ее штукатуркой.Здесь только я и дом с жалюзи (словно играем в жмурки).Но все же я тут не один. В маленькой темной комнатке,Где прямо за дверью лишь стол да узкая койка(Круто! круто!), на полке – словно иконы,озаренные синимСветом лампад, – пара овальных портретов(Черно-белых гравюр). На одном из них Пушкин.Он, никогда не выезжавший из России и уж тем болееНе бродивший по этому прекрасному городу,Ныне дома везде. Он – все те, кто знает его наизусть,Он – это я, кто, пусть и не в силах читать по-русски,Чувствует сердцем каждое слово. И меня бы не было здесь,Если б не Пушкин. Он дал мне меня…Солнце, высовываясь из-за шпалеры, делит стол пополам.Мой мобильный горячий, как головня,Так что не прикоснуться; а что до содержимого головы, —Какие мысли способны выжить, к примеру,в кипящей кастрюле?Тороплюсь в дом и, упав на кушетку, вытягиваюсь в рост,Руки расслаблены. Пушкин критически смотрит на то,Сколь вял и беспомощен может быть вкрутуюсваренный мозг.Часы негромко шуршат, на круглой их физиономии —«IV» (часа).Но на своей кровати я тяну лишь на I (единицу).Глаза слипаются. Море, взревывая вдали, резвится.Нагоняя страху, адриатический штормВзбалтывает моря – от Черного до Балтийского.Тибр кишит акулами; акватория Санкт-ПетербургаПокрыта хлопьями пены, взбитой косяками угря,в то время какДвенадцатиметровые щуки патрульных лодок снуютВ Большом канале, норовя опрокинуть гондолы, явно желаяПоужинать сладкими парочками, что попадаютсяпо дороге.Я курсирую на своей скромной посудине, полной цветов,От берега до плавучего дома и снова обратно, —Напевая, чтоб дать облегченье грустным сердцам моряков,Потерявших в пасти морских чудовищ многих друзей,Сгинувших в осетровой мути и угревой пене.На волнах качаются венки хризантем – символ агонииМножества одиночеств (оставшихся в лодках ли,на берегу) —Всех тех, чьих любовников более нет. Но далее не могу…Тут я вдруг обнаруживаю, что сам еще здесь и жив(Хотя, конечно, был бы рад обрести покойГде-нибудь в этом мире), что вновь брожуСреди влажной зелени, лишенной теней;Солнце сейчас завернуто в промасленную облачную бумагуНад маленьким садом, где геккон так упорно лезетна свою стену.…Всегда возвращайтесь туда, где вас любили, к теплому звукуЛожечки в чайном фарфоре, к приветливым голосам.Представляю, как здесь, под этой увитой плетьми стеной,Ты наливаешь в стаканы мне и друзьям (кстати, оба поэты)Свежевыжатый, без добавления сахара сок винограда.Они улыбаются мне и пьют, молча кивая друг другу.Геккон также помалкивает, видимо, берет с них пример.Они уже высказались, что пришли в этот мир – говорить…Я снова один, машинально перебираю раковины,Извлеченные из лагуны, – их общий подарок —Все, что осталось мне в придачу к воспоминаньям.Песочные часы ведут подсчет уходящих мгновений.Изготовленный руками хрупкий памятник времени.Перевод с английского Андрея Олеара