Следы на воде

Голубые горы под Неаполем. Силуэты лимонных деревьев на фоне моря. Прекрасное эссе. Перевести бы на русский…

Это звучит странно и нелепо, но я родился до революции. Ибо на тех людей, среди которых прошло мое детство, революция не оказала никакого воздействия. Правда, осталось их мало: от каждых ста человек не больше десяти. И в основном женщины.

Родителей, братьев, мужей, сыновей, сестер и подруг у них убили, сгноили в ГУЛАГе или выслали за границу. А они продолжали жить, были осторожны, но не боялись. Никогда и ничего. Видели в советской власти что-то вроде стихийного бедствия, смерча или цунами, но не более. Их психологию, веру, взгляды, их внутренний мир и жизнеотношение в целом революция не изменила, она их просто-напросто не коснулась.

<…> Они были демократами. Не признавали никакой «эзотерики» ни в искусстве, ни в жизни. Они не обижались на большевиковза то, что те отняли у них имения и квартиры. Нет, они считали, что коммунисты виноваты совсем в другом, в том, что при них простому человеку по-прежнему живется плохо. «Все, что было в царское время плохого, большевики усвоили, а все хорошее растеряли», – любила говорить одна «арбатская»старушка.

Рассказывают, что в 1917 году внучка кого-то из декабристов, которой было тогда лет восемьдесят, услышав шум на улице, послала горничную узнать, чего хотят эти люди. «Чтобы не было богатых», – ответила горничная. «Странно, – воскликнула на это старушка. – Мой дед и его друзья хотели, чтобы не было бедных».

Не знаю, имела ли место эта история на самом деле, но partem veri fabula semper habet, и в этом рассказе, как в капле воды вселенная, отражается как раз то, что составляло сердцевину жизнеотношения моей бабушки и ее современников. Увы, нам до них далеко.

Отец Георгий Чистяков

Телефонный звонок. «Кать, отец Георгий умер».

Время останавливается, как во сне.

Падре Джорждо. Невместимо. Невообразимо. Солнце дробится на поверхности воды. У края моря рыбаки закидывают сети. Летят московские эсэмэски.

«Кругом слезы и лампадный дым. Как жаль, что к тебе пешком не придешь».

Умер. «Разделили ризы мои между собой, – звенит в ушах его голос. – Мы все должны быть вместе, чтобы пытаться побороть усильем воскресения».

Билет куплен немедленно. В Москву. В большую осиротевшую семью. Под родные своды. За паспортом, который остался дома в Венеции, предстоит проехать почти всю страну на север и лететь уже оттуда. Но это мелочи. Не мелочи другое. Друзья, прожившие душа в душу под одной крышей не один день и ежедневно собиравшиеся за большим столом в саду, начинают внезапно ссориться без всякой причины. Разобщение. Отчуждение. Недоумение. Привычно вспоминается Овидиево: Donec eris felix multos numerabis amicos / tempora si fuerint nubila, solus eris…66 Мама полубольна. Детей оставить не на кого. Куда поедешь?

А за воротами – все то же. Неизменный пейзаж жизни, только в его итальянском изводе: залитая солнцем пустынная пыльная дорога и большое поле. Вдали не сосны, а горы. Из-под ног по сухой земле разбегаются ящерицы. Решение нужно принять немедленно, иначе уйдет попутная машина, за ней электричка, ночной поезд и улетит утренний самолет в Москву. Мне правда надо в Москву или я мучительно хочу в Москву? Ответ уже известен: если не знаешь, сделай так, как меньше хочется. И внутри неумолимо звучит: останься.