Следы на воде

— Товарищи.

Они оборачиваются и на мгновенье умолкают. На их лицах великая неприязнь ко мне как к полезшему без очереди — это раз. И безграничная ненависть как к лишившему общество замечательной, колоссальной женщины.

Как ты, Каширин, дошел до жизни такой? Как докатился?

— Госпожа Фролова — Альмагль арестована епархиальным следственным отделом по статье двести двенадцатой — доведение до самоубийства. Я могу заявить, что Ирина Петровна не обладает сверхъестественными способностями, о коих заявляет реклама и является аферисткой, деятельность которой направлена исключительно на вытягивание денег из доверчивых граждан.

Официальный стиль дается мне все лучше и лучше.

— Если у вас есть претензии к госпоже Фроловой, то вы можете изложить их лично мне либо написать заявление в нашем отделе, улица Советская, пять, кабинет сто два. Сейчас я прошу вас покинуть помещение.

Девица смотрит на меня восторженно.

— И еще. Мы не инквизиция. Они издевались над беззащитными и беспомощными людьми. А мы спасаем общество от аферистов. До свидания.

Излагать претензии или вступить в дискуссию никто не торопится. Держа свое мнение по поводу произошедшего при себе, посетители покидают квартиру. Ничего, ребята, целее денежки будут. Я заглядываю в секретарскую — там никого нет. По экрану компьютера плавают рыбы, на столе громоздятся аккуратные стопки бумаг и рекламных проспектов и почему-то красуется глобус.

Аналитики почитают. И глобус покрутят.

— Кирилл Александрович, можно опечатывать?

Потирая веко, я выхожу в подъезд, и тут же начинает звонить мобильник.

— Взяли ведьму?

Отец Серапион, мой непосредственный начальник, закончил исторический факультет, тщательно изучал средневековье и новое время, и наша работа для него — нечто большее, чем борьба с авантюристами и аферистами, а слово «инквизитор» — не ругательство, а комплимент. Я не люблю его, хотя ничего плохого он мне не сделал.

— Опечатываем бисово кубло, — сообщаю я, спускаясь по лестнице. — Нужны аналитики. Тут много документов.

— И какой прогноз?

— Отвертится. Есть лицензия на предпринимательскую деятельность и разрешение Минздрава.

— Не отвертится, — холодно роняет Серапион, и я понимаю: Альмагель попала в переплет. — Я постараюсь.

Знаем, знаем. Любимую девушку, которая ушла к другому, этот красавец едва не засадил в тюрьму за незаконные магические практики. Ей удалось остаться на свободе, но институт она не закончила. Выгнали. Что сейчас с нею, мне не известно.

— Хотелось бы напомнить, — говорю я, — что у меня с сегодняшнего дня отпуск.

— Конечно, соглашается Серапион, хотя это слово ему как кость в горле, я чувствую. — Поэзию любишь?

— Местами.

— Покойная Семенова писала стихи. Если хочешь, пришлю тебе тетради.

А какая девочка в ее возрасте не пишет? Пухлая тетрадь, в которой три стиха про маму, два про Родину, один про котенка и двести тридцать про любовь.

— Присылай.

У подъезда людно. Кажется, все старухи дома выбежали смотреть, как арестовывают колдунью. Я спешно прощаюсь с Серапионом и иду к машине. Дело это нелегкое: зеваки стоят плотно. Пахнет почему-то подсолнечным маслом и свиными шкварками.

Лицо Фроловой за решеткой выглядит бледным и решительным. На нем отлично читается, где и в какой позе гордая колдунья видела окружающих. Водитель, заметив меня, хлопает по сиденью рядом, предлагая подвести, но мне вдруг расхотелось трястись в казенном транспорте, и, отрицательно покачав головой, я покидаю двор.

Отпуск, господа! Две недели безделья, сна с десяти до десяти и безнаказанного обжорства. Кто может это вынести, кроме меня?

На улице жарко, но я не жалуюсь. Летом солнце обязано печь вовсю, хотя со мной многие не согласятся. К примеру, Глеб. Вон торчит у почтамта со своими бессмертными полотнами, дымит очередной вонючей сигаретой, и вид у него не то что бы огорченный, но очень усталый. Словно жизнь у Глеба, в общем, неплохого художника, кончена. Парня можно понять: закончил с отличием свой факультет дизайна два года назад и по сию пору перебивается случайными заработками. Даже Галина, его подруга со второго курса, не вытерпела и ушла к другому. К банкиру.

Глеб единственный человек, которого мне действительно, искренне жаль. Рваться наверх, ломая ногти, не осознавая, что ты не гений, а просто талант, каких много. Тогда, когда я находился в своем первом и последнем запое, было мне видение по поводу того, что Глеб стал знаменитым и выставляется в столицах, продавая работы в лучшие музеи мира. Галя же нелепо погибла, и придя в себя, я вздохнул с облегчением.

— Ну привет, Глебец.

— Привет, — хмуро кивает Глеб, выбрасывая окурок. Мы топчемся в тени, но уже через час площадь перед почтамтом будет залита жарким слепящим светом июльского солнца, и настроение моего друга из паршивого превращается в очень паршивое.

Сегодня Глеб выставил три вещи: морской пейзаж с лодочкой а-ля Айвазовский; соблазнительная обнаженная нимфа среди пышной зелени; снова пейзаж, теперь уже местный. Нимфу купят после обеда, а с красотами природы Глеб пойдет домой мрачнее прежнего.

— Что как, рассказывай.