Следы ведут в прошлое

Шофер Сильвий Черксте явился ко мне в конце дня, только что возвратившись из дальнего рейса. Пришел прямо из гаража. Черксте был плотным блондином, с красноватым, бугристым лицом и совсем светлыми, почти белыми бровями и ресницами. Возраст — сорок один год. Он глядел на меня, не скрывая своего деланного или подлинного удивления и возмущения тем, что его вызывают в прокуратуру уже второй раз.

Едва поздоровавшись, Черксте грубовато спросил:

— Чего вам еще от меня надо? Носись тут... Будто мне больше и делать нечего.

— Расскажите по порядку все, что вы делали двадцать шестого июня после того, как все ушли с места привала и вы остались один.

— Я же все уже рассказал тому, первому следователю.

— Пожалуйста повторите!

— Что делал... Канителился у машины. Сам никуда не ходил и вокруг ни души не видел, никакие посторонние не шлялись. Менял камеру на заднем колесе, вентиль проклятый пропускал воздух прямо со свистом.

— Значит, вы целый час меняли одну камеру?

— А я разве так говорил? Так я не говорил. Камеру менял ну, минут двадцать, двадцать пять.

— А потом?

— Проверял зажигание.

— Сколько времени вы проверяли зажигание?

— С полчаса.

— Так долго?

— Послушайте, товарищ следователь, что это вы так чудно со мной разговариваете? Скажите, разве человек, когда он что-то делает, смотрит на часы, чтобы знать минута в минуту, сколько он проработал? Цепляетесь вы ко мне!

— Не волнуйтесь, Черксте! Я и не думаю к вам цепляться.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь... Посмотрел бы я, как вы бы не волновались на моем месте... Человек же соображает: не верят ему, каждое слово точно под микроскоп кладут.

Для разговора с этим человеком нужно было терпение, которым я никогда не мог похвастать, хорошо, что хоть мог изобразить его внешне.

— Итак, примерно полчаса вы проверяли зажигание. Может быть, кто-то все же видел, как вы возились у машины, и мог бы подтвердить, что вы действовали именно так, как говорите?

— Нет, — ответил Черксте, подумав, — подтвердить-то некому, я же был у машины один. Кноппе появилась всего на минутку и сразу ушла.

— Кноппе?!

— Да, Визма Кноппе, машинистка с фабрики.

— В какой же момент она подходила к вам?

— Не ко мне, а к машине... В какой момент? Незадолго до того, как все стали возвращаться.

— Расскажите, пожалуйста, подробно.

— Подробно. Ну так вот: я как раз поднял капот, осматриваю мотор, работаю ключом, взглянул — Кноппе идет. Что тут особенного, идет так идет, чего мне глазеть на нее, я делом занят. Второй раз голову поднял — она уже уходит.

— От машины? Ни слова не сказав?

— Да.

— Куда?

— Да просто прочь. Я ей вслед не глядел.

— А что она делала у машины?

— Да, ей-богу же, не знаю! Я увидел только, как подходила, а второй раз посмотрел — она уже уходит.

— А она вас видела?

— Кноппе? Она на меня не глядела, но, наверно, все-таки видела, я ж там брякал ключами, не могла она не услышать.

К концу нашего разговора Черксте успокоился и уже не смотрел на меня встревоженно, как будто за столом следователя сидит коварный крючкотвор, который по соображениям, недоступным для простых смертных, так и норовит заманить человека в ловушку, «цепляется», по выражению Черксте. Как неприятно видеть у людей такое недоверие, подозрительность, пугливость. Чувствуешь себя без вины виноватым, оскорбленным и за себя, и за все «юридическое сословие».

Не об этом мне надо было теперь думать!

25

Визма Кноппе: двадцать два года, стройная фигура, длинные руки и ноги, стриженые каштановые волосы, миловидное личико со вздернутым носиком в веснушках, плутовская улыбка. Глаза большие, синие, наивные. (Внимание! Слишком наивные и невинные.) Болтунья. (Внимание! Нервно говорливая! И руки нервные, пальцы неустанно что-то теребят.)

У Бредиса написано, что Кноппе купалась вместе с женщинами. После купания ушла с Беллой Зар, они направились вдвоем к месту среди скал, где находилась группа любовавшихся закатом; потом все они, восемь человек, вернулись к столу. Судя по показаниям этих восьми, запротоколированным Бредисом, вернулись все вместе. Однако шофер Черксте...

Кноппе трещала, будто у нее во рту двадцать языков: