Слепец в Газе

В тот же вечер он написал Джоан. Этот жуткий несчастный случай. Так бессмысленно. Трагедия была ужасно глупой. Все дело в том, что она произошла до того, как он имел шанс рассказать Брайану о тех событиях в Лондоне. И кстати, писала ли она Брайану? Конверт, надписанный почерком, был доставлен около полудня, когда бедняги уже не было дома. Он хранит его для нее и передаст лично при возможной встрече. Тем временем миссис Фокс прекрасно держалась, и все они должны быть мужественны, а он остается ее преданным другом.

Глава 53

23 февраля 1934

Элен вошла в гостиную, держа в руке сковородку, на которой все еще скворчал бекон, снятый с огня.

— Завтрак! — объявила она.

— Komme gleich[329], — раздалось из спальни, и секунду спустя Экки появился в дверях в рубашке с закатанными рукавами, с бритвой в руке и со светло-багровым лицом, покрытым мыльной пеной. — Сейчас заканчиваю, — сказал он по-английски и снова исчез.

Элен улыбнулась сама себе и села за стол. Любя его так, как она только могла, она находила неизъяснимое удовольствие в этой тесной и нескончаемой близости к нему — близости, к которой бедность волей-неволей принудила их. Почему людям нужны большие дома, отдельные комнаты, все эти личные тайники, которые богачи считают неотъемлемой частью жизни? Теперь она не могла этого понять. Фальшиво напевая песенку, Элен налила чай, положила себе бекона и затем принялась разбирать утреннюю почту. Элен Эмберли. Без обращения «миссис». Коммунистическая открытость и отсутствие ненужных церемоний. Она вскрыла конверт. Письмо было из Ньюкасла. Сможет ли она или Гизебрехт провести беседу о положении в Германии с молодыми товарищами? Ну, там будет видно. Мистеру Э. Гизебрехту. Из Швейцарии. Несомненно, этот ершистый почерк принадлежал Хольцману. Экки будет приятно.

— Что-то от Хольцмана, — сказала она, когда он вошел. — Интересно, что на этот раз.

Экки взял письмо и с методической уверенностью, которая была свойственна всем его движениям, вскрыл, затем положил его на стол рядом с тарелкой и стал нарезать бекон. Потом он сунул в рот кусок, снова взял письмо и, медленно жуя, начал читать. Его лицо приобрело внимательно-серьезное выражение; он все на свете делал тщательно и с полной отдачей. Закончив, он снова вернулся к первой странице и стал перечитывать письмо целиком.

Нетерпение наконец охватило Элен.

— Что-нибудь интересное? — спросила она. Хольцман был самым информированным из всех изгнанных журналистов; у него всегда имелось, что рассказать. — Что он там пишет?

Экки ответил не сразу, молча читая еще несколько секунд, затем свернул письмо и убрал его к себе в карман.

— Мах в Базеле, — наконец ответил он, глядя на нее.

— Мах? — повторила она. — Тот самый Людвиг Мах?

За последние несколько месяцев имя этого самого энергичною и бесстрашного из всех немецких товарищей, занятых в распространении коммунистической пропаганды и запрещенных известий тотчас же стало для Элен знакомым и почти фантастическим, как имя какого — нибудь литературного или мифологического героя. То, что Людвиг Мах мог оказаться в Базеле, казалось также невероятным, как и то, что там мог быть Одиссей, Один или Алый Цветок[330].

— Людвиг Мах из Штутгарта? — словно не веря переспросила она.

Экки кивнул.

— Мне нужно поехать и повидать его. Завтра.

Произнесенные медленно, с пафосом и немецким акцентом, слова имели странное свойство абсолютной безапелляционности. Даже самые случайные его реплики по-английски всегда звучали так, будто он говорил слова клятвы.

— Мне придется ехать, — повторил он.

Осторожно, тщательно произнесенный, каждый слог обладал одинаковой ценностью. Три тяжелых спондея, в то время как англичанин, как бы бесповоротно он ни решился на что-то, произнес бы фразу каким-нибудь кулдыкающим анапестом: мне-придет-ся-ехать. Если бы столь громоздкое, тарабарское высказывание, как она сама дразняще назвала это было сделано другим человеком, Элен сочла бы его глупым. Но Экки это лишь прибавляло очарования. Ей казалось почти правильным и необходимым, чтобы этот человек, которым она (совершенно не принимая в расчет любовь) восхищалась и которого уважала более всех, кого она знала, был так трогательно нелеп.

«Если бы я не могла иногда посмеиваться над ним, — объясняла она себе, — все бы пошло прахом. Обыкновенное пустое обожание. Как религия. Как одна из лэндсирских собак. Смех делает все воздушным и разнообразным».

Слушая и глядя ему в лицо, одновременно нелепо-несведующее благодаря своей чистой и искренней серьезности, и героически-непоколебимое, Элен не в первый раз чувствовала, что вот-вот взорвется от смеха, а затем опустится на колени и станет целовать ему руки.

— Мне тоже придется ехать, — громко сказала она, пародируя его манеру говорить. Вначале он подумал, что она шутит; затем, когда он понял, что она не шутила, стал серьезным и начал возражать. Она устанет — ведь ехать придется третьим классом. Расходы. Но Элен внезапно стала вести себя как ее мать — избалованная женщина, чьи капризы должны были быть удовлетворены.