Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной

Среди ныне живущих животных можно найти превосходные иллюстрации к любой точке этого спектра. Существуют лягушки, способные планировать благодаря широким перепонкам между пальцами, древесные змеи с уплощенным телом, которые скользят по воздуху, ящерицы, оснащенные идущими вдоль тела плоскими выростами. А различные представители млекопитающих с кожной складкой, натянутой между конечностями, показывают нам, как все должно было начинаться у рукокрылых. Вопреки креационистской литературе животные не только с “половиной крыла”, но и с четвертью крыла, и с тремя четвертями крыла, и т. д. не редкость в природе. Идея о непрерывности континуума способностей к полету будет еще более убедительной, если вспомнить, что животные очень маленького размера свободно парят в воздухе вне зависимости от своей формы. Более убедительной она станет по той причине, что ряд промежуточных состояний между большим и малым абсолютно плавен и непрерывен.

Постепенное накапливание очень маленьких изменений — вещь невероятно могущественная. Она в состоянии объяснить невообразимое множество явлений, которые никак иначе не объясняются. Что послужило толчком для возникновения змеиного яда? Многие животные кусаются, и в слюне любого животного содержатся белки, которые, попав в рану, могут вызвать аллергическую реакцию. Даже укусы так называемых неядовитых змей иногда очень болезненны. От обычной слюны к смертоносному яду ведет серия плавных, непрерывных изменений.

Откуда взялись уши? Любой участок кожи способен чувствовать колебания, если он прикасается к вибрирующему объекту. Это неизбежное следствие наличия осязания. Естественному отбору ничего не стоило постепенно развить это свойство, вплоть до способности улавливать очень легкие колебания при соприкосновении. Что в свою очередь автоматически позволяло ощущать и воздушные колебания достаточной силы и/или производящиеся в достаточной близости. Затем естественный отбор мог благоприятствовать эволюции специализированных органов — ушей, — чтобы они улавливали колебания воздуха, исходящие от все более и более удаленных источников. Нетрудно видеть, что плавная траектория пошаговых усовершенствований была тут вполне возможна. С чего началась эхолокация? Любое животное, обладающее слухом, способно слышать в том числе и эхо. Слепые люди нередко научаются пользоваться этим. Зачатки такой способности у древних млекопитающих должны были послужить богатым материалом для естественного отбора, чтобы шаг за шагом довести ее до того совершенства, какое мы наблюдаем у летучих мышей.

Пять процентов зрения лучше, чем вообще без зрения. Пять процентов слуха лучше, чем вообще без слуха. Пять процентов способности летать — лучше, чем вообще без нее. То, что каждый орган или механизм, который мы видим в живой природе, возник в результате плавного перехода через зоологическое пространство, где каждая промежуточная стадия способствовала выживанию и размножению, — мысль совершенно правдоподобная. Всегда, когда у настоящего, реально существующего животного мы видим некий X (под X понимается любой орган, слишком сложный для того, чтобы возникнуть с ходу в силу случайности), согласно теории эволюции путем естественного отбора, это означает, что частица X лучше полного отсутствия X. А две такие частицы лучше, чем одна. А X целиком лучше, чем девять десятых X. Мне не составляет труда согласиться, что все эти утверждения справедливы для глаз, ушей (включая уши рукокрылых), крыльев, покровительственной и предупреждающей окраски насекомых, змеиных челюстей, жал, кукушечьих повадок и прочих примеров, которыми нам надоедает антиэволюционистская пропаганда. Несомненно, существует множество теоретически возможных X, для которых эти утверждения неверны, множество теоретически возможных эволюционных путей, где промежуточные формы не будут лучше своих предшественников. Но в реальном мире таких X не существует.

В “Происхождении видов” Дарвин писал:

Если бы можно было показать наличие такого сложно устроенного органа, который не мог сформироваться в ходе многочисленных последовательных незначительных модификаций, моя теория потерпела бы полный крах.

Теперь, спустя век и двадцать пять лет после Дарвина, мы знаем о животных и растениях намного больше, чем он, однако я по-прежнему не слыхал ни об одном сложном органе, который не мог бы сформироваться в ходе многочисленных последовательных незначительных модификаций. Не думаю, что такой орган будет когда-нибудь обнаружен. Если же он будет обнаружен (только это должен быть действительно сложный орган, и, как я покажу в главе 11, следует аккуратно обходиться с понятием “незначительный”), тогда я перестану быть дарвинистом.