Слепой музыкант (сборник)

Ну, а тот настоящий был, из прежних… Вот, скажу тебе, такое на свете водится, что сотни людей одного человека боятся, да еще как!.. Посмотри ты, хлопче, на ястреба и на цыпленка: оба из яйца вылупились, да ястреб сейчас вверх норовит, эге! Как крикнет в небе, так сейчас не то что цыплята – и старые петухи забегают… Вот же ястреб – панская птица, а курица – простая мужичка…

Вот, помню, я малым хлопчиком был: везут мужики из лесу толстые бревна, человек, может быть, тридцать. А пан один на своем конике едет да усы крутит. Конек под ним играет, а он кругом смотрит. Ой-ой! завидят мужики пана, то-то забегают, лошадей в снег сворачивают, сами шапки снимают. После сколько бьются, из снега бревна вывозят, а пан себе скачет, – вот ему, видишь ты, и одному на дороге тесно! Поведет пан бровью – уже мужики боятся, засмеется – и всем весело, а нахмурится – все запечалятся. А чтобы кто пану мог перечить, того, почитай, и не бывало.

Ну а Роман, известно, в лесу вырос, обращения не знал, и пан на него не очень сердился.

– Хочу, – говорит пан, – чтоб ты женился, а зачем, про то я сам знаю. Бери Оксану.

– Не хочу я, – отвечал Роман, – не надо мне ее, хоть бы и Оксану! Пускай на ней черт женится, а не я… Вот как!

Велел пан привести канчуки, растянули Романа, пан его спрашивает:

– Будешь, Роман, жениться?

– Нет, – говорит, – не буду.

– Сыпьте ж ему, – говорит пан, – в мотню, [32] сколько влезет.

Засыпали ему-таки немало; Роман на что уж здоров был, а все ж ему надоело.

– Бросьте уж, – говорит, – будет-таки! Пускай же ее лучше все черти возьмут, чем мне за бабу столько муки принимать. Давайте ее сюда, буду жениться!

Жил на дворе у пана доезжачий, Опанас Швидкий. Приехал он на ту пору с поля, как Романа к женитьбе заохачивали. Услышал он про Романову беду – бух пану в ноги. Таки упал в ноги, целует…

– Чем, – говорит, – вам, милостивый пан, человека мордовать, лучше я на Оксане женюсь, слова не скажу…

Эге, сам таки захотел жениться на ней. Вот какой человек был, ей-богу!

Вот Роман было обрадовался, повеселел. Встал на ноги, завязал мотню и говорит:

– Вот, – говорит, – хорошо. Только что бы тебе, человече, пораньше немного приехать? Да и пан тоже – всегда вот так!.. Не расспросить же было толком, может, кто охотой женится. Сейчас схватили человека и давай ему сыпать! Разве, говорит, это по-христиански так делать? Тьфу!..

Эге, он порой и пану спуску не давал. Вот какой был Роман! Когда уж осердится, то к нему, бывало, не подступайся хотя бы и пан. Ну а пан был хитрый! У него, видишь, другое на уме было. Велел опять Романа растянуть на траве.

– Я, – говорит, – тебе, дураку, счастья хочу, а ты нос воротишь. Теперь ты один, как медведь в берлоге, и заехать к тебе не весело… Сыпьте ж ему, дураку, пока не скажет: довольно!.. А ты, Опанас, ступай себе к чертовой матери. Тебя, говорит, к обеду не звали, так сам за стол не садись, а то видишь, какое Роману угощенье? Тебе как бы того же не было.

А Роман уж и не на шутку осердился, эге! Его дуют-таки хорошо, потому что прежние люди, знаешь, умели славно канчук'aми шкуру спускать, а он лежит себе и не говорит: довольно! Долго терпел, а все-таки после плюнул:

– Не дождет ее батько, чтоб из-за бабы христианину вот так сыпали, да еще и не считали. Довольно! Чтоб вам руки поотсыхали, бисова дворня! Научил же вас черт канчуками работать! Да я ж вам не сноп на току, чтоб меня вот так молотили. Коли так, так вот же, и женюсь.

А пан себе смеется.

– Вот, – говорит, – и хорошо! Теперь на свадьбе хоть сидеть тебе и нельзя, зато плясать будешь больше…

Веселый был пан, ей-богу, веселый, эге? Да только после скверное с ним случилось, не дай бог ни одному крещеному. Право, никому такого не пожелаю. Пожалуй, даже и жиду не следует такого желать. Вот я что думаю…

Вот так-то Романа и женили. Привез он молодую жинку в сторожку; сначала все ругал да попрекал своими канчуками.

– И сама ты, – говорит, – того не стоишь, сколько из-за тебя человека мордовали.

Придет, бывало, из лесу и сейчас станет ее из избы гнать:

– Ступай себе! Не надо мне бабы в сторожке! Чтоб и духу твоего не было! Не люблю, – говорит, – когда у меня баба в избе спит. Дух, – говорит, – нехороший.

Эге!

Ну а после ничего, притерпелся. Оксана, бывало, избу выметет и вымажет чистенько, посуду расставит: блестит все, даже сердцу весело. Роман видит: хорошая баба, – помаленьку и привык. Да и не только привык, хлопче, а стал ее любить, ей-богу, не лгу! Вот какое дело с Романом вышло. Как пригляделся хорошо к бабе, потом и говорит:

– Вот спасибо пану, добру меня научил. Да и я ж таки неумный был человек: сколько канчук'oв принял, а оно, как теперь вижу, ничего и дурного нет. Еще даже хорошо. Вот оно что!

Вот прошло сколько-то времени, я и не знаю, сколько. Слегла Оксана на лавку, стала стонать. К вечеру занедужилось, а наутро проснулся я, слышу: кто-то тонким голосом «квилит». [33] Эге! – думаю я себе, – это ж, видно, «дитына» родилась. А оно вправду так и было.