Слепой. Один в темноте

Но Михаил Евгеньевич Панарин всю жизнь был человеком простым, конкретным и презирал пустую болтовню, даже если это была болтовня с самим собой. Отвлеченные материи его не волновали, копаться в себе ему и в голову не приходило, и именно поэтому, а вовсе не в результате каких-то там рассуждений, он не испытывал никакого удивления по поводу своей внезапно проснувшейся любви к телевизионным сериалам. А чему тут удивляться? Что показывают, то он и смотрит. Сперва внучат воспитывал, как умел, теперь вот сериалы смотрит, и кому какое дело, чем человек занят в свободное время?

Свободного времени у него стало много с тех пор, как он вышел на пенсию – не по возрасту, а по выслуге лет. Служил он прапорщиком по тыловой части в ракетных войсках стратегического назначения и всю дорогу старался держаться поближе к своему складу и подальше от всех этих ракет, станций спутниковой связи, антенных полей и систем наведения, поскольку боялся, что они своими излучениями подорвут его мужское здоровье. И то ли напрасно боялся, то ли меры предосторожности оказались действенными, но, как бы то ни было, многолетнее близкое соседство с баллистическими межконтинентальными ракетами нисколько не повредило главной, наиболее ценной части его организма, в коей и заключалось упомянутое выше здоровье. По крайней мере, жена, пока была жива, на отсутствие мужской ласки не жаловалась, а жаловалась, бывало, на ее избыток.

Выйдя на пенсию, Михаил Евгеньевич отрастил себе бороду, пополнил и без того богатый набор рыболовных снастей и с головой ушел в рыбалку, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы отработать очередную суточную смену сторожем на автостоянке в ставшей за годы службы почти родной Йошкар-Оле. Он бы и не работал, да жена пилила – его пенсии ей, видите ли, не хватало, и еще не могла она по бабьей своей глупости понять, как это здоровый сорокапятилетний мужик может жить, не работая, и при этом чувствовать себя нормально.

Потом жена померла от сердечного приступа, не дотянув две недели до пятидесятилетнего юбилея. Панарин в это время был на рыбалке, а когда вернулся, предвкушая сытный ужин под чекушку и рутинную, но оттого не менее приятную, вечернюю процедуру под одеялом, обнаружил, что супруга уже остыла и даже окоченела, так что попользоваться ею напоследок уже не было никакой возможности.

Схоронив жену, он совсем ушел с работы и скромно зажил на свою военную пенсию и те сбережения, что хранились в глубине шкафа в жестяной банке из-под кофе. По жене он не горевал, хотя первое время отсутствие на шее привычного хомута вызывало у него какое-то странное чувство, схожее с неловкостью: в мире неспокойно, в стране кризис, народ вокруг только и делает, что друг дружке на жизнь жалуется, что же мне-то так хорошо? От одиночества Михаил Евгеньевич тоже не страдал – во-первых, не имел такой склонности, а во-вторых, в любой момент мог найти себе компанию, благо соседи, знакомые и бывшие сослуживцы любили его за веселый и добродушный нрав и по праву считали душой компании. Вот только бабы не хватало: мимолетные отношения как-то не складывались, а жениться вторично, добровольно подставив шею под новое ярмо, он не согласился бы ни за какие коврижки, хотя желающих заполучить такого завидного, положительного, в меру пьющего мужа вокруг было предостаточно.

Впрочем, долго его одинокая жизнь не продлилась. Где-то через год после того как Панарин овдовел, его дочь развелась с мужем, отсудила у него детей, трехкомнатную московскую квартиру и солидные алименты, а потом позвала Михаила Евгеньевича к себе – присматривать за квартирой и нянчить внуков. Старший из огольцов, Андрюшка, пошел в первый класс, а младший, пятилетний Димка, уродился болезненным, и каждый его поход в детский сад оборачивался для мамаши двухнедельным больничным, что, сами понимаете, грозило ей потерей работы.

Михаил Евгеньевич не имел ничего против того, чтобы на старости лет пожить в Москве, попробовать, какова на вкус хваленая столичная жизнь. Он продал квартиру в Йошкар-Оле, разом получив на руки сумму, какой прежде и в глаза не видел, и перебрался к дочери, где его уже ждала уютная отдельная комната.

Столичная жизнь на поверку оказалась не так хороша, как ему представлялось. О рыбалке пришлось забыть – выходные не в счет, да и какая рыбалка в этом их Подмосковье? Пенсии, которая по йошкар-олинским меркам считалась вполне приличной и даже завидной, в Москве хватало на неделю, сутками сидеть в четырех стенах было дьявольски скучно, а внуки, из-за которых он угодил в эту западню, оказались неслухами и горлопанами – вот уж, действительно, чертово семя! Дочерью они вертели, как хотели, и поначалу попытались взять в оборот и Михаила Евгеньевича. Но старший прапорщик Панарин был не таков и довольно быстро привел сопляков в чувство, не стесняясь иной раз прикрикнуть, а то и приласкать ладошкой по мягкому месту. Не привыкшие к такому обращению обормоты пытались жаловаться мамке, но та, видя неоспоримо благотворное влияние такого воспитания, их жалобам не вняла.