Слепой. Танковая атака

«В том, что сегодня говорят и пишут об этом происшествии официальные лица и СМИ, нет ни слова правды. Правда перед вами, нравится она вам или нет. Что до причин моего ухода – а я ухожу, если кто-то этого до сих пор не понял, – то к изложенной выше истории они имеют лишь косвенное отношение. Это был бессмысленный акт отчаяния и протеста; он ничего не изменил, и принесенное им облегчение оказалось временным, мимолетным. Причина проста до банальности: мне ненавистна жизнь в тех условиях, которые мне навязали против моей воли. Изменить эти условия не в моих силах, зато в моей власти перестать жить».

Вернулся Белый, без видимых усилий неся перед собой хорошо знакомый обоим деревянный ящик, до этого стоявший под верстаком в его гараже. Внутри мелодично позвякивали, перекатываясь по выстланному пергаментной бумагой дну, остатки почти полностью израсходованных на изготовление стальных колючек пятнадцатисантиметровых гвоздей. Поискав глазами и не найдя более подходящего тайника, Белый сунул ящик на печку.

Внезапно ощутив, что сыт литературным трудом по горло, Анатолий Степанович передумал сочинять еще одно, прощальное стихотворение, скопировал письмо в буфер обмена, закрыл текстовый редактор и перешел на сайт «Одноклассников». В квадратном окошечке рядом с командой «Запомнить меня» стояла галочка, но компьютер почему-то все равно потребовал ввести пароль.

– Белый, – позвал Анатолий Степанович, – спроси-ка у него… Впрочем, нет, погоди, попробуем обойтись своими силами, – добавил он, увидев лежащий поверх стопки книг на краю стола потрепанный паспорт.

Паспорт, как и следовало ожидать, принадлежал хозяину дома. Открыв нужную страничку, Мордвинов отыскал дату рождения и ввел пароль: двадцать пять ноль девять семьдесят два. Он нажал клавишу ввода, и личная страничка учителя Лялькина в социальной сети «Одноклассники» послушно открылась.

– Не перевелись дураки на земле русской, – укоризненно качая головой, вздохнул Анатолий Степанович. – И хрен когда переведутся!

Он никогда не пользовался социальными сетями, но разобраться, как опубликовать письмо для всеобщего ознакомления, оказалось несложно. Он переместил курсор в нужное окошко, собираясь вставить туда скопированный текст, и вдруг заметил, что за последние пару часов на имя поэта Ярослава Морева поступило целых четыре сообщения. Открыв их одно за другим, он с удивлением обнаружил, что это поздравления с днем рождения.

– Е-мое, – сказал он вполголоса, – сегодня ж аккурат двадцать пятое!

– И что? – спросил с другого конца комнаты Белый.

– День рождения у него, – просветил младшего коллегу Мордвинов. – Вот уж, действительно: день рожденья – грустный праздник… Ступай, поздравь человека!

Одним щелчком разместив свое сочинение в окошке сообщений, Мордвинов ударил по клавише ввода. Белый не стал отдергивать ситцевую занавеску, чтобы случайный прохожий, заглянув с улицы в окно, не стал свидетелем предстоящих событий, а лишь слегка сдвинул ее в сторону, боком проскользнув в отгороженный угол. Поэт Ярослав Морев стоял на выкрашенном масляной краской, липком от грязи табурете со связанными за спиной руками и заткнутым грязной тряпкой ртом. Руки тоже были связаны тряпками – предусмотрительный Мордвинов настоял на этом, чтобы путы не оставили следов на коже. Лялькин стоял на цыпочках, поскольку переброшенная через потолочную балку и захлестнутая у него на шее скользящей петлей пеньковая веревка была коротковата. От непривычной нагрузки ноги у него мелко дрожали, и ножки табурета выбивали по неровному дощатому полу такую же мелкую, неровную, чуть слышную дробь.

– Притомился, танкист? – заметив это, сочувственно спросил Белый. – Ясно, это тебе не за компьютером сидеть! Потерпи чуток, сейчас тебе облегчение выйдет.

В полумраке, который тут, за занавеской, был особенно густым, блеснули белки вытаращенных, как у напуганной лошади, глаз. Учитель что-то замычал сквозь кляп, осторожно, чтобы неловким движением не затянуть петлю, мотая головой в интернациональном жесте отрицания.

– Сейчас, сейчас, – подходя вплотную, успокоил его Белый. – Хеппи бёздей, сука!