Слепой убийца

Но она не может. Не может сфокусироваться – он неустойчив. Он смутен, плывет, точно пламя свечи, но лишенный света. Она не видит его глаз.

Он мертв, конечно. Конечно, он мертв – она же получила телеграмму. Но ведь это вымысел. Просто другое измерение. Откуда опустошение тогда?

Он уходит, а она не может его позвать – горло пересохло. Вот он скрылся.

У неё сжимается сердце. Нет, нет, нет, нет, говорит что-то внутри неё. Слезы струятся по лицу.

И тут она действительно просыпается.

XIII

Рукавицы

Сегодня дождь – слабенький, скуповатый апрельский дождик. Уже зацвели голубые пролески, проклюнулись нарциссы, рвутся к свету бог весть откуда явившиеся незабудки. Ну вот опять – растительная толкотня и давка. Им не надоедает: растения ничего не помнят – вот в чем дело. Не помнят, сколько раз уже проделывали все то же самое.

Должна признаться, меня удивляет, что я по-прежнему здесь, по-прежнему говорю с тобой. Мне нравится думать, что говорю, но, конечно, нет: я ничего не произношу, ты ничего не слышишь. Между нами лишь черная строка: нить, брошенная на пустую страницу, наугад.

Лед на порогах Лувето почти сошел – даже в тенистых провалах. Вода, сначала темная, потом белая, грохочет по известняковым расселинам и валунам, лёгкая, как всегда. Шум страшный, но успокаивающий, красивый даже. Понятно, почему он так людей притягивает. К водопадам, в горы и пустыни, в глубокие озера – туда, откуда нет возврата.

Пока выловили только один труп – накачанную наркотиками молодую женщину из Торонто. Еще одна поторопилась. Еще одна впустую потраченная жизнь. У неё здесь родственники – дядя, тетя. Теперь на них косятся, словно они виноваты; а у них сердитый вид загнанных в угол людей, знающих, что они невиновны. Не сомневаюсь, что за ними нет вины, но они живы, а все шишки получает тот, кто выжил. Такое правило. Пусть несправедливое.

Вчера утром заехал Уолтер – посмотреть, что разладилось за зиму. Как он говорит – «весенняя настройка», – он это проделывает у меня каждый год. Привез ящик с инструментами, ручную электропилу, электродрель: ему бы только пожужжать всласть.

Он сложил инструменты на задней веранде и затопал по дому. Вернулся довольный.

– Из садовой калитки вывалилась планка, – сказал он. – Сегодня поставлю новую, а выкрашу, когда высохнет.

– Да не беспокойся ты, – я это повторяю каждый год. – Все разваливается, но меня переживет.

Как обычно, Уолтер не обращает на меня внимания.

– И ступеньки на крыльце, – говорит он. – Надо покрасить. Одна вот-вот обвалится – набьем поверх новую. Упустили время – просочилась вода, ступенька гниет. Или даже, раз крыльцо – морилкой, дереву полезнее. Края покрасим другой краской – люди будут видеть, куда ступают. А то можно промахнуться – и до беды недалеко. – Мы он говорит из вежливости, а под людьми подразумевает меня. – Новую ступеньку набью сегодня.

– Ты промокнешь, – говорю я. – И по телевизору обещали, будет то же самое.

– Не-а, прояснится. – На небо даже не посмотрел.

Уолтер уехал за чем-то – наверное, за планками, а я этот промежуток времени пролежала на диване туманной героиней романа, забытой на страницах книги, где ей предназначено желтеть, плесневеть и осыпаться вместе с бумагой.

Отвратительный образ, сказала бы Майра.

А что ты предлагаешь? – спросила бы я.

Дело в том, что у меня опять барахлит сердце. Барахлит – своеобразное слово. Так говорят, желая преуменьшить опасность. Точно бракованная деталь (сердце, желудок, печень и все остальное) – капризный, сложный механизм, который можно образумить машинным маслом или отверткой. А все эти симптомы – толчки, боль, сердцебиение – просто выпендреж, и орган скоро перестанет резвиться и снова заработает, как надо.

Доктор недоволен. Что-то мямлит про анализы, обследования и поездки в Торонто, где прячутся лучшие специалисты, – те немногие, что ещё не отправились в мир иной. Доктор поменял мне лекарство и добавил ещё одно. Даже заговорил об операции. О чем речь, и чего мы достигнем, поинтересовалась я. Как выяснилось, усилий много, а толку мало. Он подозревает, что тут не обойтись без полной замены агрегата – это он так сказал, будто речь идет о посудомоечной машине. Мне придется встать в очередь и ждать агрегата, который больше не нужен владельцу. Проще говоря, чужого сердца, вырванного из груди какого-нибудь юнца: глупо вшивать такое же старое и изношенное, как то, что собираешься выбросить. Требуется свежее и сочное.

Но кто знает, откуда их берут? Я думаю, у беспризорных детей из Латинской Америки, во всяком случае, ходят такие параноидальные слухи. Похищенные сердца, товар черного рынка, вырванные из сломанных ребер, теплые, окровавленные, принесенные в жертву фальшивому богу. Кто этот фальшивый бог? Мы. Мы и наши деньги. Так сказала бы Лора. Не трогай эти деньги, говорила Рини. Ты не знаешь, где они побывали.

Смогу ли я жить, сознавая, что во мне сердце мертвого ребенка?

А если нет, тогда что?