Слепой убийца

Лора была моей левой рукой, а я — её. Мы написали книгу вместе. Это левая книга. Поэтому, как ни посмотри, одна из нас все время прячется.

Начав описывать Лорину жизнь — свою жизнь, — я не знала, зачем все это пишу, и кто будет читать, когда я закончу. Но теперь мне ясно. Я писала для тебя, дорогая моя Сабрина, потому что одной тебе — единственно тебе — это нужно.

Лора не та, кем ты её считала, и ты тоже не та, кем считала себя. Быть может, это потрясение, но и облегчение тоже. К примеру, ты не имеешь никакого отношения ни к Уинифред, ни к Ричарду. В тебе нет ни капли крови Гриффенов, с этой точки зрения ты чиста. Твой настоящий дед — Алекс Томас, а вот кем был его отец… версий — как звезд в небе. Богач, бедняк, нищий, святой, выходец из неизвестной страны, десяток несуществующих карт, сотни разоренных деревень — выбирай! Он оставил тебе в наследство царство безграничных домыслов. Ты можешь придумать себя какой угодно.

XV

Слепой убийца. Эпилог: Другая рука

У неё есть только одна его фотография, черно-белый снимок. Она его бережет: кроме этого снимка, у неё мало что осталось. Фотография запечатлела их на пикнике — её и этого мужчину. На оборотной стороне так и написано карандашом: пикник, ни её имени, ни его — просто пикник. Имена ей и так известны — зачем писать?

Они сидят под деревом — под яблоней, что ли. На ней широкая юбка, подоткнутая под колени. Было жарко. Держа руку над фотографией, она и теперь чувствует от неё жар.

На мужчине светлая шляпа, надвинута на лоб, лицо в тени. Женщина улыбается вполоборота к нему — так она никому с тех пор не улыбалась. На фото она очень молода. Мужчина тоже улыбается, но поднял руку, словно защищается от камеры. Словно защищается от неё, которая из будущего на них смотрит. Или защищает её. В руке догорает сигарета.

Оставшись одна, она достает фотографию, кладет на стол и пристально всматривается. Она разглядывает каждую деталь: его потемневшие от табака пальцы, выцветшие складки одежды, зеленые яблоки на ветках, жухлую траву на первом плане. Свое улыбающееся лицо.

Фотографию разрезали; не хватает трети. В нижнем левом углу — рука на траве, отхваченная по запястье. Рука другого человека, того, что всегда на фотографии, видно его или нет. Рука, что все расставит по местам.

Как могла я быть такой невежественной? — думает она. Такой глупой, такой невидящей, такой опрометчивой? Но как жить без этой глупости, этой опрометчивости? Если знать, что тебя ждет впереди, что с тобой случится, к чему приведут твои поступки, — ты обречена. Опустеешь, как Бог. Окаменеешь. Не будешь есть, пить, смеяться, вставать по утрам. Никого не полюбишь — никогда. Не осмелишься.

Теперь утонуло все — дерево, небо, ветер, облака. Ей остался один снимок. И его история.

На снимке счастье, в истории — нет. Счастье — застекленный сад, откуда нет выхода. В Раю не бывает историй, ибо не бывает странствий. Что движет историю вперед по извилистому пути? Утраты, сожаления, горе и тоска.

«Порт-Тикондерога Геральд энд Бэннер», 29 мая 1999 года