Слепой в зоне

– Мне все еще кажется, что это сон, – сказала Ирина.

– Разбудить?

– Я лунатичка, – с наигранной серьезностью произнесла Быстрицкая, – и если ты меня разбудишь, я упаду с высоты своего положения и разобьюсь.

Вокруг сверкали вспышки. Фотографы, подрабатывающие у Эйфелевой башни, предлагали свои услуги, гортанно выкрикивая на разных языках приглашения сфотографироваться. В густом вечернем воздухе вспыхивали и гасли, как искры фейерверка, французские, немецкие, русские и польские слова.

– Давай сфотографируемся, – предложила Глебу Ирина, – будет на память снимок.

– Нет, не надо. Я абсолютно не фотогеничен. Никогда не узнаю себя на фотографиях и потом смогу подумать, что ты встречалась с другим мужчиной.

– Ну давай же! Давай! Пожалуйста, – настаивала Ирина. – Я поставлю этот снимок на своем рабочем столе и все время буду любоваться.

– Ты уговоришь и мертвого.

– А ты всегда набиваешь себе цену.

Глебу фотографироваться не хотелось, но отказать Ирине он не мог. Он сам выбрал фотографа и подозвал его. Это был пожилой француз в клетчатой кепке с большим «Поляроидом» в руках. На просьбу Глеба фотограф согласно закивал и стал указывать двум влюбленным, как им лучше встать, чтобы и они оказались в выигрышном свете, и Эйфелева башня была хорошо видна. Наконец-то все это устроилось. Фотоаппарат несколько раз щелкнул, и Глеб с Ириной получили три снимка. Сиверов расплатился, на этот раз не соря деньгами. Ирина стала рассматривать фотографии.

– Здесь я какая-то не такая. То ли моргнула,.. Лицо не мое.

– Да нет, все прекрасно.

– Тогда я себе выбираю вот эту. А ты какую?

– А я себе ту, от которой ты отказалась.

– Нет-нет, я на ней неудачно получилась. Давай этот снимок порвем и выбросим?

– Давай порвем, – согласился Глеб, перегибая карточку пополам, сгиб образовал линию, разделявшую на снимке его и Ирину, И тут ей стало немного страшно, она побоялась увидеть две части снимка, побоялась увидеть себя и Глеба разлученными, пусть даже на фотографии.

– Нет, не будем, – заупрямилась Ирина, – ты-то здесь выглядишь прекрасно.

– Если выгляжу прекрасно – значит, это не я.

– Сейчас же отдай! – Быстрицкая вырвала у Глеба снимок и стала разглаживать на ладони, нежно касаясь изображения.

– Ты сходишь с ума.

Глеб смотрел на фотографию. Два счастливых человека. Открытые смеющиеся лица, видно, что мужчина и женщина влюблены, преданы друг другу. Маленький букетик в руках Ирины – фиалки, купленные Глебом у уличной цветочницы, совсем юной, лет двенадцати, девчушки. Маленький, так не похожий на огромные, до непристойности «богато» оформленные фольгой и целлофаном букеты с московских улиц. Да, эти фотографии всегда будут напоминать о счастье.

– Куда пойдем теперь? – спросила Ирина, заглянув в глаза Глебу.

– Вверх, – Сиверов указал рукой в небо, – вознесемся под облака.

– Нет уж, у меня закружится голова, я и так на вершине блаженства.

– Тогда в преисподнюю.

– Думаю, здесь преисподняя такая же вылизанная и вымытая, как все парижские улицы. Там тоже стоят столики, подают кофе и минеральную воду. Тут неинтересный ад, даже черти, и те приговаривают: «Чего желаете, мадам?»

– Тогда идем, куда ты пожелаешь.

– Я хочу туда, – Ирина неопределенно махнула рукой, сама не зная, куда показала.

– Ну что ж, если хочешь туда – туда и пойдем. Времени у нас, дорогая, хоть отбавляй.

– Я даже и не ожидала, – призналась Быстрицкая, – что мне когда-нибудь будет так хорошо и свободно. «Ну что ж, я рад, – подумал Глеб, – что хоть кому-то приношу счастье и радость».

Ирина тряхнула головой, схватила Глеба за руку и потащила его за собой:

– Побежали!

– Куда?

– Увидишь.

Под старыми развесистыми деревьями с изумительно гладкими стволами играл небольшой оркестр, а вокруг толпились пестро одетые туристы, щелкали фотоаппараты, слышался смех. То и дело накатывались звуки музыки: вздохи и переборы аккордеона, певучий звук скрипки. Несколько пар танцевало.

– Глеб… То есть, Федор, – зашептала Ирина, – давай потанцуем. Я так давно с тобой не танцевала. Целую вечность.

– У вечности нет конца.

– У нее нет начала потанцуем.

– Да ты что, Ирина, я же не умею, – попытался остановить ее Глеб, но понял, что сопротивляться колдовским чарам этой женщины он не в силах.

– Что ты упрямишься, как ребенок?

– Я не упрямлюсь.

– Пойдем.

Ирина и Глеб подошли почти вплотную к оркестру, расположившемуся прямо на мостовой, и Ирина закружила Глеба в танце.

Плыла над ними Эйфелева башня, плыл город, покачивался… Временами даже становилось удивительно, как это при подобной качке не звенят колокола на соборных башнях.

Ирина положила голову на плечо Глебу.

– Как здорово! Просто прекрасно.

Глеб не отвечал. Он чувствовал, что женщина всецело в его власти и во власти этой нехитрой мелодии. Рядом с музыкантами лежал футляр от скрипки, в который прохожие бросали деньги. Когда музыка кончилась, Глеб тоже бросил в футляр сто франков. Быстрицкая так и не успела удержать его руку с банкнотой.

– Ты…

– Поздно, сама во всем виновата, я становлюсь сентиментальным.

* * *