Слепота и прозрение

Как сложно указать на национальную принадлежность де Мана — бельгиец? европеец вообще? американец? — так непросто указать на предмет, определяющий действующую и конечную причины письма де Мана. Для переводчика эта неопределенность являлась вводной фигурой: запреты, которые в качестве позитивного шага для осуществления чтения вносит де Ман в собственное письмо и терминологию, не всегда однозначным образом обыгрываются в различных главах книги, не обнаруживая никогда всей своей целостности: трудно представить, чтобы де Ман планировал, подобно Шпенглеру, извлечение метафизики из корпуса собственных историко- теоретических работ. Если же указать, что аналитичность английской фразы и многослойность демановских фигур уживается с выдержанной неспешностью — отличительным признаком европейского тона в литературе, то завершится и наша аналогия: от невнятности национальной укоренно- сти к трудностям перевода — и в том и в другом случае невозможно указать на единый исток.

Название книги (Blindness and Insight), поскольку оно само по себе концептуально, уже представляет собой проблему. При чтении книги выясняется, что blindness вовсе не означает слепоту, во всяком случае, нет какого-либо генетического или событийного механизма, который бы гарантировал наличие слепого пятна в зрении автора или критика. С другой стороны, вариант «ослепленность», хотя он, быть может, и ближе к оригиналу, предполагает некоторую совершённость, тогда как описываемая де Маном blindness целиком имманентна. Точнее было бы сказать по-русски «затмение», но это уже иной коннотативный ряд. В конце концов, мы остановились на том, на чем остановились по причине нейтральности такого заглавия.

Однако сама устойчивость фигуры ослепленности-прозрения представляет проблему, выходящую за пределы одного только литературоведения. Такие критики, как Бланшо, Пуле, Лукач, Деррида (тексты которых, как, впрочем, и тексты самого де Мана, следовало бы называть скорее философскими, нежели литературоведческими или собственно критическими), являются для современного читателя необходимым этапом на продвижении от прочитанного к его смыслу, определяя не только выбор текста, но и направленность его прочтения. По прочтении книги де Мана мы должны признать, что ослепленность критика — обязательная фигура для большинства критических текстов. Изначальная теоретическая установка критика всегда заполнена и не содержит пробелов, однако подлинная критическая деятельность, как с настойчивостью, о которой он сам говорит как о ненамеренной, показывает де Ман, осуществляется вопреки такой заполненности. В каком отношении к теоретической пустоте критика оказывается читатель? Ведь очевидно, что предъявляемая де Маном бинарная оппозиция не претендует на укоренённость в бессознательном читателя или в структурах языковых систем. Тогда каков же залог ее устойчивости?

Сам де Ман эти стабильно вскрываемые акты чтения-письма — слепоту и прозрение — называет фигурами, фигурами современной риторики. При этом сама риторика понимается им не как искусство красноречия и убеждения, но как искусство прочтения и понимания, осуществляемых посредством тропов, в конечном итоге, как наука о конфликтах между риторическими фигурами. Поскольку очевидна невозможность прямого, непосредственного высказывания, вернее, поскольку буквальное прочтение является лишь одним из возможных риторических решений, постольку выбор той или иной формы свидетельствует об изначальной подготовке высказывающегося. И зачастую только воспроизведенная работа по осуществлению выбора между тем или фигуральным рядом позволяет читателю обнаружить референт высказанного или, как в случае с поздней поэзией Малларме, репрезентативный смысл высказывания[194]. Такая работа, впрочем, не предполагает необходимости или даже возможности приведения выбора к однозначности.

Но вот здесь и вступает в игру та проблема, которую М. Бахтин описывал термином «вненаходимость автора», — если единственное, что автор может предъявить в отношении себя самого, есть предпочтение той или иной языковой ситуации, то невозможность буквального высказывания оборачивается смещением автора, на его место заступает исполнение предпочтения — письмо. Отношение читателя к письму уже никак не может происходить в модусе доверительности или откровенности.