Слепые подсолнухи

Не однажды приходил я к ней днем в надежде поговорить, объяснить свои намерения, но ее никогда не оказывалось дома. Пожалуй, сей прискорбный факт, коль речь идет о женщине, должен был бы меня насторожить, но, увы, душевное смятение, зародившееся во мне при мысли о возможности для меня самостоятельно избрать собственное будущее, не позволило мне скрупулезно проанализировать всю странность происходившего.

Мои обязанности в колледже сводились в основном к административной работе, поэтому свои частые отлучки я оправдывал необходимостью изыскивать дополнительные источники пожертвований во благо ордена. И все же брат Аркадио, наш игумен, поставил мне в упрек небрежение к работе и легкомысленность поведения. Не спорю, основания на то были. Молитвы казались мне бесконечными. Мессы и религиозные церемонии более не вызывали во мне жара, который должен возгораться в душе каждого несчастного грешника пред светлым ликом Господа. Поверите ли Вы мне, падре, но из всего Священного Писания в долгие часы благочестивых бдений единственная фраза, которая постоянно вертелась в голове, — это строка псалмов: «Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущейся между лилиями»[48].

Лифт остановился на четвертом этаже. Элена была на кухне, перебирала и мыла чечевицу и замерла, похолодев: что это значит? Рикардо, счастливый оттого, что наконец-то удалось сделать удачный перевод одного из дьявольски трудных стихотворений Китса, уже занес было руку над клавишами ундервуда и тоже замер, словно с удивлением осознал, что творит нечто незаконное. И только часы на стене в столовой продолжали монотонно отстукивать ритм убегающим мгновениям, не обращая ни малейшего внимания на нежданный звонок в дверь.

Через несколько секунд замешательство сменилось деловитой суетой. Элена осторожно скользнула по коридору. Убедилась, что Рикардо уже скрылся в своем убежище. Поправила деревянные четки с крупным зерном, которые закрывали собой петли дверных створок шкафа. Подошла к рабочему столу мужа, собрала исписанные листки. Распахнула балконную дверь. В комнату ворвалась весна. Стараясь не шуметь, подошла к входной двери. Замерла настороженно, вслушиваясь, не донесется ли из-за двери какой шорох. Тогда можно было бы понять, кто пожаловал к ним, кто затаился там, на лестнице. И вдруг второй звонок, словно звонкая пощечина, подбросил ее от неожиданности. Она даже сдавленно вскрикнула, застигнутая врасплох.

За дверью оказался брат Сальвадор. В глазок она разглядела его круглое лицо, начинающую лысеть голову. Он улыбался одними уголками рта, губы плотно сжаты. Глаза полузакрыты. Во всей его фигуре ощущалось желание походить на жалостливого блаженного. Элена открыла дверь. Он вошел, монотонно, нараспев, словно псалом, повторяя: «Добрый день, добрый день, добрый день».

Переступил порог и только тогда вежливо спросил, можно ли войти. Элена закрыла дверь со словами: «Проходите, брат» — и проводила его в столовую. Сесть не предложила, но ему приглашения и не надо было — и без того удобно устроился на стуле. Посетовал, что, мол, в сутане очень жарко. Она предложила ему стакан воды, но лицо гостя озарилось блаженной улыбкой, явно намекавшей: какая вода, немного вина сгодится лучше.

Когда Элена вернулась в столовую с бутылкой вина и одним стаканом, брат Сальвадор уже просматривал книги, которые были разложены на буфете. Пробормотал что-то невнятное по поводу литературы и одиночества и поднял уже наполненный стакан за здоровье Элены. Пил быстрыми мелкими глотками, чтобы по возможности не было слышно бульканий в горле, потом громко прищелкнул языком, вероятно полагая, что лучшей хвалы виноградникам Вальдепеньяс подыскать трудно. Оказывается, он пришел поговорить о Лоренсо.

— Он что-то натворил?