СЛЁТКИ

— Могут, — смеялся Борис, — и отоваривают, не боись. Только втихую, не так просто, это тебе не магазин, хотя и лавка. Такие дела лишь посвященные клепают. В тишине. В великой тайне.

— Чего же мы-то не посвященные? Потому что деревенские? Без блату? Без связей?

И выходило, что если по-честному, так Глебке и ходу нет. Не было у него никаких ни к чему страстей — ни к точным предметам, там везде трояки, ни к неточным — и там коли даже четвертаки, так натянутые, за счет речи и языка, которые были не шибко умны и вычурны, но зато бойки, особливо ежели надо спасаться.

Глебка знал — в истории там или литературе, коли слаб, забалабонить надо! Голос повысить. Вспомнить вообще все, что знаешь, и плести без ог-ляду — смотри-ка, и выпадет четвертинка вместо угрюмого трояка. Кураж тут и скорословие все же имеют свою власть, а может, усталая учительница заслушается этим торопливым словоблудством, задумается о чем-нибудь своем, упустив нить ученического повествования, потом опомянется, встряхнется — о чем это он? — да махнет рукой, э, живи, малый, мели, Емеля — твоя неделя. И правда, не раз вывозило Глебку это его если и не умение, то вроде как нахальство: главное — громко, уверенно, вперед!

И все же, думая о себе откровенно, знал Глебка, что нет у него, как и у многих других соседей по классу, ни к каким ученьям особого интереса — спасибо, родная школа…

Правда, интересы все же были. Первый — это, конечно, компьютер, интернет, вездесущая "мышь". Второй интерес — книжки. И это было благом для подросшего Глебки, потому что остальные-то миллионы, на диванах домашних, на стульях и прочих присестах беспривязно воспитывались однооким чудищем, которое глазом своим квадратным не только вглядывалось, сколько само себя разглядывать принуждало, предъявляя всякую чушь. И хоть цвет глаза этого считается голубым, на самом-то деле он мрачный, и хоть слово это вовсе не цвет обозначает, а состояние души, — именно этим состоянием и обесцвечивало чудище всех, кто в него вглядывался, уравнивая при этом между собой подряд тех, кто не имеет иммунной прививки — и способных, и умственно больных, и удаленьких, и неподвижных душою — всяких-всяких, почти всех.

Мрачный цвет смысла выравнивает молодняк, научая одинаково глядящих одинаково же понимать и думать, одинаково выражаться, одинаково смеяться и даже похоже плакать.

Глебка нередко разные фантасмагории выдумывал, и была среди них такая. Вот бы взять, да хоть на пять минут, мысленно, разумеется, снять крыши со всех домов и убрать стены, оставив одни опоры — в один и тот же час, когда, допустим, те же смехачи-юмористы забавляют нацию.

Представить только — сверху, сквозь крыши, с боков, сквозь стены, ставшие прозрачными, видно, как хохочут сразу миллионы людей. Помирают от смеха! Ржут! Этакими гигантскими, миллионнолюдными приступами регочет целая держава! И гляди — к молодым, бездумным, глупым, наивным присоединяются пожилые, старые, опытные, кажись, наученные коллективным радостям в иные времена — вон и эти, будто щекочет их счастливая действительность, тупо хохочут, как и сопляки.

Вся страна хохочет. Ржет. Валится друг на друга. Во зрелище!

Глебка этот всенародный хохот считал наркотиком, не иначе. Или гипнозом.

Он пытался представить себе всемогущего гипнотизера, управляющего этими приступами, но никак не получалось. Сидит на троне где-то в небе с длинной бородой, как у Хоттабыча? Ерунда. Вроде киношного злодея ходит перед пультом с цветными кнопочками? Тоже чушь. Но где-то он все-таки таится, этот гипнотизер, если сразу миллионы хохочут, будто ополоумели.

И страшно вдруг делается: а если все враз заплачут? Что будет?

Глебка, конечно, телик глядел, как и мама с бабушкой, как и все. Но иногда отключался, думал, что от усталости, на самом деле — спасаясь. Уходил на улицу, если тепло, листал книги, а потом и газеты, не брезгуя старыми, и, точно петух, искал в навозной куче жемчужное зерно. И находил.

Чтение лучше всего выводило из организма отраву беспрерывного зрелища, оставляло один на один с собой и с тем, что читаешь, вопросы придумывало — ищи, мол, ответы. И как-то незаметно выходило, что Глебка от других чем-то отличался. Не сгорел, может быть, до конца под телевизионными лучами, не обкатывался, как все, в похожий на других пустоголовый голыш, а малость, пусть на самую чуточку, себя сохранял.

7

Между тем Глебка разделил Борины деньги на пять частей — в каждой пачке по десять тысяч баксов — и в сумерки закопал четыре из них в четырех же углах огорода, для чего заранее покупал своим женщинам конфеты в жестяных красивых коробках. Они коробками восхищались, конфеты экономили и жалели, и Глебу приходилось пускаться на всякие хитрости, например, высыпать содержимое в вазочку, а коробку прибирать под якобы нужные ему мелочи — карандаши, резинки, прочую ерунду, ссылаясь при этом на щедрость старшего брата.