Слезовыжималка

— Проголодался? — Я покачал в руке пакет с едой, прихваченной по дороге в китайской забегаловке.

В данный момент еда Боба интересовала меньше всего. Ему хотелось заглянуть в закоулки моего разума.

— Сначала почитай, — попросил он снова. — Хоть пару абзацев.

Я пристально смотрел на пленника. Почитай. Хоть пару абзацев. Слова вибрировали у меня в голове. Сколько времени прошло с тех пор, как я читал кому-то, кроме самого себя? Сколько времени прошло с тех пор, как я слышал свой голос?

— Сделай одолжение… — Боб попытался скрестить скованные руки.

Сам не знаю, почему я это сделал. В тот день мне хорошо писалось, мы с Промис задержались на ступенях библиотеки дольше обычного. Боб целый час занимался на беговой дорожке, ходил даже быстрее обычного — по крайней мере он так утверждал. У меня было отличное настроение. Я немного ссутулился, поставил на пол пакет с едой, снял темные очки и открыл портфель. Я достал тетрадь — но не этого года, в нее я записывал впечатления о Бобе, — а прошлогоднюю, к которой я обращался в минуты тоски.

— Ладно, вот, например. — Я говорил так, как будто мне не было решительно никакого дела до всего происходящего. — «Каково это — быть красивой? Вот она лежит в кровати, обнаженная, а через мгновение уже сидит — в джинсах и белой рубашке. Рубашка говорила о простом. О чистом. Малейшее пятнышко все бы испортило. Ему стало интересно: каково это — сочетать собственную красоту с крахмальной белизной ткани? Каково это — когда одно неотделимо от другого, когда одно без другого неизбежно потеряет свое очарование? Должно быть, надежное и простое ощущение. Так чувствуешь себя, когда входишь с холода, с мороза и запрыгиваешь в горячую ванну. Грехи прощаются. Ты стоишь посредине неизвестности и с наслаждением писаешь на ни в чем не повинное дерево. Чувство облегчения, беззаботности. Вот каково это. Она не поняла. Не поняла вопрос. Она подумала, что он говорит о ее жизни, о том, как легко ей все дается. Ее жизнь не была легкой. То есть вообще-то была, но это совершенно не относилось к делу».

Я посмотрел на Боба и увидел, что он закрыл глаза.

— Утомился?

— Ничего подобного. — Он открыл глаза.

— Ты сам попросил.

— Да, попросил. Спасибо. Это напоминает мне…

— Слушай… — Я оборвал его, захлопнул портфель и потянулся за пакетом с китайской едой. — Знаю, тебе нравятся ребрышки в кисло-сладком соусе. Но я подумал, возьму-ка креветки с фасолью. Наверное, так и впрямь лучше.

3

Я отчаянно хотел добиться успеха. А точнее сказать, я хотел стать успешным писателем. Совсем не ту дорогу выбрал для меня отец. Стань я адвокатом, зубным врачом или просто учителем, он был бы счастлив, наверное. Впрочем, «счастлив» — не совсем подходящее слово. Мой отец не умел быть счастливым. По крайней мере он удовлетворился бы моим выбором. Он бы неторопливо качал головой и как бы неохотно улыбался — именно так он поступал, когда другой вопил бы и прыгал от радости.

Он бы даже понял, если бы я решил стать журналистом. Но писателем?Мой отец, человек дела, не больно-то много читал. Он мыслил категориями недвижимости, занимался пенсионными фондами. Пенсионеров он звал старыми хрычами — пока не постарел и не стал одним из них. Закатанные рукава, замкнутый проницательный взгляд (я унаследовал лицо матери — круглое и мягкое). Отец умел обеспечить семью. В конце ему даже привалила удача. Мне с этого тоже кое-что перепало: я смог переехать в Сэндхерст, купить домик и заняться писательством. Он и представить бы этого не мог, как я не мог представить, что, используя собственную свободу, я буду ущемлять права другого человека.

Сначала умер отец — от сердечного приступа, а еще через полтора года рак легких в считанные недели унес в небытие маму. Яне виню их за это, в какой-то степени мне даже повезло, что родители умерли так легко. Вот они здесь, а вот их нет. (Помню, как нетерпеливая мама учила меня отдирать пластырь одним рывком.) Ни братьев, ни сестер у меня не было, и я остался один. Впрочем, могло быть и хуже. Тем жарким летом в Нью-Йорке, когда я то и дело отвечал заказчикам, что больше не занимаюсь редактурой, я ощущал, что смерть родителей, а в особенности смерть отца, дала мне какое-то жизненное пространство.

Мы с Промис общались почти каждый день. Беседы с ней оставляли после себя легкое головокружение. Мы говорили в библиотеке, в парке, по телефону — и я каждый раз чувствовал, будто кидаю кости, открываю незнакомую дверь или пытаюсь сохранить равновесие на коньке крыши. Я никогда не знал, что случится дальше, чем закончится наш очередной разговор.

Это чувство было для меня не ново. Я понял, что и раньше его испытывал — конечно, в мечтах, не по-настоящему. Сама реальность, каждый мой день словно был заранее предопределен этими мечтами. И страх нагонял меня только в моем же воображении.