Слезы А-Кима

— Я всегда молил тебя, почтеннейшая матушка, чтобы ты била меня дома, заперев окна и двери, а не на улице и не в саду за домом!

— Ты назвал эту негодную Ли-Фаа Серебристым Цветком Луны! — довольно нелогично, чисто по-женски возразила Тай-Фу. Впрочем, ей удалось этим отвлечь внимание сына от шпилек, которые он было начал подпускать ей.

— Это тебе донесла госпожа Чан-Люси, — заметил он.

— Мне сказали по телефону! — увильнула мать от прямого ответа. — Я не могу узнавать каждый голос, который обращается ко мне по этой сатанинской машине!

Странное дело, А-Ким не делал ни малейших попыток удрать от матери, что было очень легко! Она же со своей стороны находила все новые поводы продолжать порку.

— Упрямец! Почему ты не плачешь? Ублюдок, позорящий своих предков, ни разу я еще не заставила тебя плакать! Еще в ту пору, когда ты был маленьким мальчиком, я не могла заставить тебя плакать! Отвечай мне: почему ты не плачешь?

Выбившись из сил, она уронила палку и вся тряслась, с трудом переводя дыхание.

— Не знаю. Должно быть, у меня манера такая, — отвечал А-Ким, с беспокойством глядя на мать. — Я принесу тебе стул, ты сядь, отдохни, и тебе полегчает!!

Но мать, прохрипев что-то, отвернулась от сына и старчески поплелась по дорожке в дом. Подобрав тем временем свою шапочку и приведя в порядок растрепанный наряд, А-Ким, потирая побитые места, глядел ей вслед глазами, полными обожания. Он даже улыбался! Можно было подумать, что он в восторге от порки!

А-Кима колотили таким образом с детских лет, когда он еще жил на высоком берегу у Одиннадцатого порога реки Янг-Цзы-Цзян, где родился его отец, работавший всю свою жизнь с ранней молодости в качестве кули. Когда он умер, А-Ким занялся той же почтенной профессией. С незапамятных времен мужчины этой фамилии были кули. Еще во времена Христа его предки по прямой линии занимались этим делом: встречали джонки точно такого же вида в пенистой воде у подножия ущелья и, смотря по размерам судна, припрягались к нему по сто-двести кули. Нагнувшись так, что руки их касались земли, а голова была в полуаршине от нее, они тянули джонку по быстринам до конца ущелья.

По-видимому, за весь этот ряд столетий заработная плата кули не повысилась ни на одну крупинку. Отец А-Кима, отец его отца и сам он, А-Ким, получали все то же неизменное вознаграждение — одну четырнадцатую часть цента. Женщины, поступавшие в прислуги, зарабатывали доллар в год. Мастера по плетению неводов из Ти-Ви зарабатывали доллар или два доллара в год. Они жили этим заработком, или, по крайней мере, не умирали с ним. Но у бурлаков бывали удачи, делавшие эту профессию почетной, а бурлацкий цех — сплоченной и наследственной профессиональной корпорацией. Одна из пяти джонок, протаскиваемых вверх или вниз по стремнинам, терпела крушение. На каждые десять джонок одна гибла окончательно. Кули бурлацкого цеха знали капризы и прихоти течения и умели вылавливать сетями, баграми и другими орудиями обильный улов из речных пучин. Кули помельче рангом смотрели на них снизу вверх, ибо бурлак мог позволить себе ежедневно пить кирпичный чай и есть рис четвертого сорта! А-Ким был доволен и даже гордился своим уделом, пока в один весенний день, с изморозью и градом, он не вытащил на берег утопавшего кантонского матроса. И этот странник, оттаяв понемногу у его огня, впервые произнес перед ним волшебное слово: «Гавайи!» Сам-то он не бывал в этом раю рабочих, говорил матрос. Но из Кантона туда уходило немало китайцев, и он слышал, какие письма они присылают домой. На Гавайях не знают ни морозов, ни голода! Даже свиньи — их там никто не кормит — жиреют от объедков, которыми пренебрегает человек! Кантонское или янгтсейское семейство могло бы прожить объедками гавайского кули. А жалованье! Золотыми долларами десять в месяц, а торговыми — двадцать в месяц; вот какие контракты подписывали китайские кули с этими белыми дьяволами, сахарными королями! В год такой кули получал чудовищную сумму в двести сорок товарных долларов — во сто крат больше того, что получал кули, каторжно работая на Одиннадцатом пороге реки Янг-Цзы. Словом, гавайскому кули жилось во сто раз лучше, а если исходить из количества труда — так в тысячу раз лучше. И в придачу ко всему — дивный климат!

Когда А-Киму исполнилось двадцать четыре года, он, невзирая на мольбы и побои матери, вышел из древнего и почтенного цеха бурлаков Одиннадцатого порога, предоставил матери наняться служанкой в дом разбогатевшего кули за годовое жалованье в один доллар и за одно платье в год, ценой не больше тридцати центов, а сам поплыл вниз по Янг-Цзы в широкое море. Немало он пережил приключений, и велики были его труды и испытания, когда он чернорабочим матросом добрался на джонке до Кантона. На двадцать шестом году жизни он продал, по контракту, пять лет своей жизни и труда сахарным королям Гавайи и поплыл в числе восьмисот других законтрактованных кули к далекому острову на вонючем пароходе с пьяной командой, которым управлял сумасшедший капитан и который агентство Ллойда отказывалось регистрировать.