Слезы и молитвы дураков

— Когда-нибудь в другой раз, — кивком поблагодарила его Зельда.

— Могу и Моисеево пятикнижие… Книгу судей израилевых… — стрекотал он, как весенний грач.

— Спасибо, спасибо, — испытывая какую-то предосудительную неловкость, сказала она. — Зачем себя утруждать?

— А мне совсем не трудно.

— Все равно из меня уже ничего не выйдет. Отец пробовал еще меня для приличия приобщить, но и он махнул рукой.

— К чему приобщить?

— Ко всему еврейскому.

— А разве птицу надо приобщать к лесу?

— Белая ворона — не птица, — погрустнела Зельда.

— Вы мне того… Пушкина, а я вам — царя Соломона. И не будете белой вороной, — вызвался Ицик.

— Пора домой, — сказала Зельда.

— Можно, я провожу вас?

— Не надо.

Но Ицик все-таки увязался за ней.

Они шли по местечку, и прохожие с любопытством оглядывали их, а парикмахер Берштанский прильнул к окну и даже помахал им салфеткой.

— Я думала: вы только сильны, а вы, оказывается, вон какой, — сказала Зельда, когда они подошли к Фрадкинскому дому.

— Какой? — спросил он, предвкушая что-то лестное и неслыханное.

— Такой, — обронила Зельда.

— Когда мы снова увидимся? — с напускной деловитостью поинтересовался он.

— Никогда.

— Почему?

— Я уезжаю… в Вилькию… Потом, может быть, в Вильно.

— Не уезжайте, — простодушно сказал Ицик. — Приходите на лесосеку.

— Сосны валить?

— Грибы собирать. Столько рыжиков давно не было. Весь лес усыпан ими, как медовыми пряниками.

— С Голдой надоело пряники собирать? — вдруг спросила Зельда и вся съежилась.

— С Голдой?

— Я про вас все знаю, — мстительно добавила она, упиваясь его растерянностью.

— Голда, — пробормотал Ицик, — моя хозяйка. Я у нее живу.

— А я вас ни о чем не спрашиваю. Прощайте.

— Постойте, — Ицик схватил ее за руку.

— Отпустите!.. Мне больно…

— Не спешите… выслушайте меня… я хочу, чтобы вы знали… Может то, что я скажу, глупо, но я скажу, я обязательно скажу. — Он отпустил ее руку, весь выпрямился, зажмурился, как перед прыжком в реку. — Куда бы вы ни уехали… в Вилькию… в Вильно… на край света, я все равно буду ждать… жить и молить бога, чтобы он выдолбил для нас дупло. Больше мне от него ничего не надо. Ничего! Он все от нас отнял, кроме любви. И ни Голда, ни ваш отец…

На языке у него вертелось страшное слово, но Ицик сдержался.

— Мой отец ваш хозяин, но не мой, — сказала Зельда. — И счеты у нас с ним разные. Прощайте!

Она вошла в калитку.

— Зельда!

— Ну что вам еще? — она обернулась, почти жалея его, но не остановилась.

Кровь ударила в лицо Ицику, жар обиды и бессилия захлестнул грудь, мозг словно вытек по капле, осталась только одна-единственная, спасительная в своей пагубности, и он, поддавшись искушению, пролил ее потому, что верил: соединить его с Зельдой могут еще общий грех и общая тайна.

— Говорят, ваш отец… мой хозяин… Маркус Фрадкин… убийца, — выдавил он.

Зельда остановилась, еще раз оглянулась не столько на Ицика, сколько на его слова. Но в воздухе никаких слов уже не было. Реяла осенняя паутина и кружились взбодренные слабым ветром жухлые листья.

— Что?

— Говорят, ваш отец… когда-то… в молодости… убил моего… Габриэля Магида.

Зельда разглядывала его, как диковинное, неожиданно выросшее во дворе растение с манящими, но ядовитыми плодами. Сейчас она жалела его еще больше, чем прежде, и в жалости ее не было и намека на укоризну. Казалось, то, что было для него такой тайной, нисколько ее не удивило. Подумаешь — тоже мне новость.

— Ну и что? — спросила Зельда. — С отца и спрашивайте за его грехи.

— Мой учитель рабби Ури говорил: «Грехи отцов своих искупайте, дети мои, любовью…»

— Дай бог, — сказала Зельда, — чтобы ее хватило на любовь.

— Кого хватило?

— Любви.

И скрылась в доме.

Ицик долго стоял у калитки, бессмысленно скрипел засовом, заглядывал в окна, но Зельды не было видно. Каин лаял на него, вставал на передние лапы, метался на цепи, словно стыдил его или предостерегал.

В голове было пусто. Зельда как бы выгребла из нее все, кроме стыда и сожаления. Вот и все, думал Ицик, ничего не помогло — ни тайна, ни грех, ни его мольба и увещевания. Через денек-другой прикатит Фрадкинская бричка и увезет Зельду в Вилькию, потом, может быть, в Вильно или на край света, на самый-самый край, где нет ни рыжиков, ни леса, ни его, Ицика. Так оно и должно быть, ибо у каждого свой путь, предначертанный свыше. Если на что-то и остается надеяться, то только на чудо. Но разве он один на земле ждет чуда? Чуда ждут все, даже те, кому оно не поможет.

Куда пойти? С кем посоветоваться?

К рабби Ури? Но с ним можно говорить о чем угодно— только не о любви.

Господи, как мало людей на белом свете, которые любят! Если выйти на рыночную площадь и во всю мочь своих легких крикнуть: «Эй, кто любит, отзовись!», кто отзовется?

Разве что Манделева Морта?

Или Голда.

Про нее он совсем забыл, как будто ее и не существовало. Голда любит его, но на кой ему ее любовь. Да и любовь ли это, когда к тебе в постель лезут?

Странно, но он ни разу себя не видел в постели с Зельдой. Почему? Боялся ей сделать больно? Не смел, даже в мыслях, снять с нее сорочку и уронить на белый упругий живот голову? Ицик и сам не мог объяснить, почему.