Слезы и молитвы дураков

— Сейчас мы с вами чайку попьем.

— От чая я никогда не отказывался.

Рабби Ури подогрел чай, разлил в оловянные кружки.

— А от чего вы отказывались, Рахмиэл?

— Не помню, — сказал сторож, прихлебывая.

— А я помню…

— У вас хорошая память, — невпопад похвалил рабби Ури Рахмиэл.

Оба прихлебывали чай и исподлобья глядели друг на друга.

— Говорят, в местечке какой-то странник объявился, — сказал рабби Ури. — Выдает себя за посланца бога. Вы о нем не слышали, Рахмиэл?

— Не слышал. Я жду Арона, а не посланцев бога.

— Сколько лет он в рекрутах?

— Долго, ох, как долго.

— Должен бы скоро вернуться.

— Если вернется.

— А почему же не вернется?

— Всякое за столько лет бывает, — вздохнул сторож. — Вот к Шмуэлю Пятницкому сын вернулся, так я вам, рабби, скажу: большего несчастья и не придумаешь.

— Почему?

— Почему-почему, — чуть ли не обиделся Рахмиэл. — Николаем вернулся.

— Каким Николаем?

— Да что это с вами сегодня, рабби Ури? — удивился гость. — Русским Николаем. Николаем Пятницким. Крестился он там в Сибири, вот что.

— А домой он зачем приехал?

— Дом делить. У Шмуэля Пятницкого в Мишкине двухэтажный дом. Не дай бог, если и мой Николаем вернется. Одно утешение — дома у меня нет. Это все мое богатство, — и Рахмиэл ткнул короткопалой рукой в колотушку.

— Можно? — рабби Ури протянул к колотушке руку. Колотушка как колотушка, — сказал сторож.

Рабби Ури взял колотушку и вдруг что есть мочи застучал.

— Что вы делаете? — воскликнул Рахмиэл.

— Стучу, — просто ответил хозяин. — Смерть бужу.

— Чью?

— А разве смерть чья-нибудь? Смерть — всех и ничья. Понимаете, Рахмиэл?

— Понимаю, понимаю, — залопотал сторож. — Спасибо вам, рабби Ури, за чай. А мне пора туда… на улицу..

— С улицей ничего не случится, — осадил его рабби Ури. — Посидите… Ночью в нашем местечке никто ни у кого не крадет. Только днем. Но днем же вы, Рахмиэл, свободны…

— Свободен.

— Днем же вы спите.

— Как когда. Иногда шью.

— Шьете?

— Шью. Лишний грош не помешает. Я все, рабби, для Арона откладываю… Вернется гол как сокол.

— Сколько было вашему Арону?.. — рабби Ури запнулся.

— Может, пятнадцать… Может, шестнадцать…

— Пятнадцать, шестнадцать, — вдруг забормотал рабби Ури. Зря он не спросил у Ицика, сколько тому… посланцу бога… лет… Наверно, тридцать пять, сорок. В тридцать пять-сорок больше всего сходят с ума. Возраст сумасшедших. Возраст лекарей, пытающихся — какая тщета! — излечить время. А вдруг сын Рахмиэла Арон и есть тот самый посланец бога? А вдруг… он, рабби Ури, конечно бы, не узнал его… прошло столько лет… В голове рабби Ури что-то складывалось, обрывалось, снова складывалось и рассыпалось в прах: слова, даты, имена. Он сверлил Рахмиэла взглядом, а тот, поникший, растерянный, оглядывался на дверь и не мог дождаться, когда рабби Ури вернет ему колотушку.

И вдруг Рахмиэл с пронзительной ясностью осознал, что без колотушки он — никто, жалкий старик в бабьем платке, бедняк и горемыка.

— Рабби, отдайте мою колотушку, — взмолился он, — Отдайте!

— Пожалуйста, — смутился старик. — Кажется, с ней ничего не случилось.

Рахмиэл схватил протянутую колотушку и, не доверяя себе и рабби Ури, застучал.

— Стучит, стучит, стучит, — приговаривал он, пятясь к двери. — Слава богу.

Когда он вышел, рабби Ури подошел к окну и опустил засиженную мухами занавеску. Господи, сколько лет ее не стирали! Да и зачем? Рабби Ури никого больше не хочет видеть. Никого! Ни любимого ученика… ни посланца бога… ни сторожа… никого. Его глаза, его кладовые, переполнены, набиты доверху. Он видел мор и глад, он пережил три войны. Он встречался с уймой людей и людишек. Все они, не отряхивая со своих одежд и со своей обуви грязь, кровь, блевотину, входили в его глаза. Хватит! С сегодняшнего дня он закрывает свои кладовые. Навсегда. Можно смотреть и не видеть. Можно слушать и не слышать. Можно просто достать из чулана пузырек для мышей… налить восемьдесят две капли… по капле на каждый прожитый год, и — здравствуйте, мои лекари, могильные черви. Но достойно ли человеку умереть, как мышь. Человек должен уйти как человек.

— Когда же? — спросил он у лампы. — Когда же?

В лампе зябко дрожал огонек.

— Когда нас задуют?

За окном — из конца в конец улицы — ходил Рахмиэл, стучал колотушкой и, видно, думал об Ароне.

А ему, рабби Ури, о ком думать по ночам? О ком?

II