Слезы и молитвы дураков

Какое им дело до его стука? Спят… Спят в обнимку с грехом. Весь мир спит в обнимку с грехом. Спит и сладко посапывает. Грешные руки! Грешные чрева! Грешные головы!

А ночь — ночь пуста, как огромная молельня, где мерцают тысячи свечей, которые никакой Казимерас не погасит, будь у него легкие, как кузнечные мехи.

Почему все спят и никто не молится?

— Проснитесь, спящие, — так же тихо и внятно сказал тот, кто назвался Ароном. — Как вы можете спать, когда у кого-то течет крыша и ничего, кроме ночи и кладбища, нет?

Где-то залаяла собака — яростно, взахлеб. Человек в ермолке прислушался к лаю и зашагал ему навстречу. Он подошел к плетню и бросил в темень:

— На кого, пес, лаешь?

Собака совсем взъярилась. Она рвалась с цепи, цепь позвякивала, и от ее ржавого звона на небе тускнели звезды.

— Я такой же пес, как ты, — сказал тот, кто назвался Ароном. — Понимаешь, как ты… Только лаю я не на прохожих, а на весь мир… потому что он плох…

Человек в ермолке и не заметил, как улица оборвалась и он очутился на крохотном, заросшем соснами кладбище среди негустых надгробий, залитых звездным светом и усыпанных хвоей. Он напряг зрение и прочитал первую попавшуюся надпись: ХОНЕ БРАЙМАН.

— Здравствуй, Хоне Брайман. — Тот, кто назвался Ароном, нагнулся и потрогал окропленный росой камень.

— Здравствуй, — ответил Хоне.

Человек в ермолке отчетливо слышал его голос, отчетливей, чем собачий лай.

— А где Рахмиэл? — спросил покойник.

— Рахмиэлу неможется, — ответил пришелец.

— Эту колотушку я ему смастерил. Я — Хоне Брайман, столяр.

— Хорошая колотушка, — сказал тот, кто назвался Ароном.

— Постучи, — сказал покойник. — Я хочу услышать свою работу. Работа никогда не умирает. Если она хорошая. Постучи.

Тот, кто назвался Ароном, сел на могилу и тихо застучал колотушкой. Стук ее радостно-тревожно отдавался в тишине.

Светало.

Отсюда, с могилы Хоне Браймана, человек в ермолке видел все местечко: скученные, унылые дома, шпиль костела, жестяную крышу корчмы, поблескивавшую, как водка в бутылке, и высокую трубу фрадкинской бани.

Тот, кто назвался Ароном, сидел и стучал колотушкой, и столяр Хоне Брайман слушал свою работу, как заупокойный молебен.

— Ты чего здесь расступался? — напустился на кощунника синагогальный служка, вынесший из молельни мусор.

— А что — нельзя? — спросил тот, кто назвался Ароном.

— Здесь кладбище.

— А ты уверен?

— Уверен, — пролопотал служка.

— Кладбище — там, — сказал тот, кто назвался Ароном, и показал рукой на корчму.

— В корчме?

— В местечке. Там больше мертвых.

Он встал с могилы столяра Хоне Браймана и, ссутулившись, побрел через поле полегшей от дождя ржи к Рахмиэловой развалюхе.

— Я всю ночь не спал, — признался старик.

— Подслушивал? — улыбнулся тот, кто назвался его пасынком Ароном.

— Я же тебя просил: не стучи у дома Фрадкина громко.

— А разве я громко?

— Громко, громко… А потом то ли мне приснилось, то ли на самом деле, кто-то стучал на кладбище.

— На кладбище прежний сторож стучал… как его..

— Шмуэл, — подсказал ошарашенный Рахмиэл. — Разве и у мертвых можно что-нибудь украсть?

— Можно.

— Что?

— Память, — сказал тот, кто назвался его пасынком.

— Память? — прошамкал Рахмиэл. — Тоже мне богатство! Память — это же беда!

— Для кого и беда — богатство, — отозвался человек в ермолке.

— Ты, наверно, за ночь проголодался?

— Нет. Спать хочу.

— Спи, — сказал Рахмиэл. — Спи.

Он уснул сразу.

Рахмиэл ходил по избе и мокрой тряпкой бил мух. Мухи были моложе его на семьдесят с лишним лет, к тому же ни у одной из них на ковенском тракте левую бревном не придавило. Они летали над столом, над кроватью, садились на лицо человека в ермолке, перебегали со лба на небритую щеку, с небритой щеки на обнаженную шею.

А почему бы и мне не попытаться, подумал Рахмиэл, чем я хуже мухи? Старик доковылял до кровати и притронулся к обнаженной шее чужака. Старые пальцы дрожали, и Рахмиэл долго осиливал предательскую дрожь. Наконец, когда она улеглась, он расстегнул пуговку застиранной рубахи, распахнул ее и уставился близорукими глазами на правое плечо того, кто назвался его пасынком Ароном. То ли от того, что он спешил, то ли от того, что глаза его все время противно слезились, Рахмиэл ничего на правом плече не увидел: никакого пятнышка, никакого знака. Припадая на больную ногу, он добрел до окованного железом сундука, порылся в нем и извлек оттуда очки на веревочке. Очки были старые, одного стеклышка не хватало, другое треснуло посередке и еле держалось. Рахмиэл напялил их на нос, обвязал веревочкой вокруг головы и снова склонился над спящим.

Тот, кто назвался его пасынком Ароном, продрал глаза, увидел Рахмиэла в нелепых очках и тихо, как во сне, сказал:

— Ты что, отец, меня обыскиваешь как жандарм?

— Нет, — оторопел Рахмиэл. — Я… я мух бью…

— Очками? — улыбнулся тот, кто назвался Ароном.

— Тряпкой, — сказал Рахмиэл и протянул к нему пустые руки.

— Ну что, нашел родинку?

— Нашел, — быстро ответил Рахмиэл. — Нашел… на правом плече…

И заплакал.

Слезы бились о треснутое стеклышко очков, как мухи, и сочились вниз, как мед, и Рахмиэлу было сладко, сладко, сладко до тошноты и головокружения.

IХ