Слезы и молитвы дураков

— На все у вас, рабби, готовый ответ. Но я хочу жить своим умом. Понимаете, своим!.. Сколько лет живу с вами и слышу: молись, и справедливость восторжествует. Но для того, чтобы она восторжествовала, надо совершить зло.

— Зло?

— Да, да… Ибо зло, рабби, это зубы справедливости. Без них ничего не разгрызешь.

— Я не держу тебя, Ицик. Я буду молиться за тебя.

И они расстались.

Расстались, но не поссорились. Ицик снял угол у коробейника Ошера — тогда тот еще был жив, перетащил свои манатки и нанялся в лесорубы к Фрадкину.

Работал он, как и его отец, лихо, с веселой ненавистью, с утра до ночи валил деревья, обрубал сучья, грузил на возы, не чурался выпивки, правда, пил умеренно, закусывая без восторга и жадности, большей частью со старыми лесорубами, ни о чем их не расспрашивал, чтобы не вспугнуть, ждал, когда они сами приподнимут завесу над загадочной смертью его отца Габриэля Магида. Но завеса висела плотно, и стоило ткнуться в нее, как она отодвигалась, как обманчивая линия горизонта. Со временем желание разгадать мучившую его тайну притуплялось, глохло, вытеснялось другими чувствами, томившими скорее тело, чем душу.

В двадцать пять лет Ицику впервые приснилась женщина. Она мыла в реке ноги, и ее икры белели, как головки сахара, сахар таял в воде, и Ицик припадал к ней губами и пил ее. Пил и пьянел больше, чем от водки. Вся река была сладкая, весь мир был сладкий-сладкий.

Потом Ицик подобрал для той, кто ему снилась, лицо.

То было лицо Зельды, дочери лесоторговца Фрадкина, того самого Фрадкина, причастного, якобы, к убийству его отца Габриэля.

Перед рождеством они все прикатили на лесосеку: Фрадкин, его сын Зелик и она, Зельда.

Из санок выгрузили подарки.

Фрадкин в сопровождении сына и дочери шел от одной делянки к другой и, по-весеннему улыбаясь, протягивал лесорубам праздничные дары.

Братья Андроновы — Гурий и Афиноген — получили по новой хрустящей поддевке.

Старик Моркунас — причудливую, покрытую лаком трубку.

Верзила Ряуба — башмаки с высоким верхом.

Гости одаривали всех.

— С праздником! — рокотал сияющий Фрадкин, — Спасибо, братцы, за работу.

В просеке заливалась ржанием запряженная в санки лошадь.

Хозяин и его дети собрались было в обратный путь, но тут Зельда увидела прислонившегося к березе Ицика.

— Папа! — воскликнула она. — Одного ты забыл!

— Он — еврей, — объяснил Фрадкин.

— Ну и что? — удивилась Зельда, и Ицик слышал ее звонкий, почти детский голос.

— У евреев нет рождества, — заметил лесоторговец.

— Все равно, — не унималась Зельда. — Надо и ему что-то дать.

— В другой раз, детка, — одернул ее Фрадкин. — Нам надо ехать. Нас еще в Вилькии ждут.

— Ну, папа!

— Зелик, — наконец снизошел хозяин. — Наскреби горсть монет и отнеси нашему сородичу.

Зелик потопал к березе, сунул руку в карман, но, поймав взгляд Ицика, так и не вытащил ее оттуда.

Фрадкин и Зельда зашагали к саням.

Когда Зелик догнал их, сестра спросила:

— Что он сказал?

Зелик мялся.

— Что он сказал? — сверкнул на него глазами Фрадкин.

— Он сказал: подачки мне не нужны. Мне нужна.. — И Зелик осекся.

— Договаривай, — приказал Фрадкин.

— Ему нужна Зельда.

— Нахал! — возмутилась она.

— В отца весь, — буркнул Фрадкин. — Недаром я его брать не хотел. Но рук не хватает.

— Лучший подарок, говорит, для меня ваша сестра Зельда. Так что, милая, в старых девах не останешься!..

И мужчины громко засмеялись.

Только через четыре года Зельда снова появилась в местечке. Она томилась в доме отца и оттуда почти не выходила. Придет в синагогу, помолится и — обратно. Или изредка, когда Ицик обливается по́том в лесу, выгуливает собаку.

Если бы не похороны жены корчмаря Хавы, Ицик еще долго бы ее не увидел. Не пойдешь же к ней и не постучишься.

Пока зарывали Хаву, Ицик стоял сзади Зельды и дышал ей в затылок. На миг ему показалось, что от его дыхания волосы ее заколыхались, закудрявились, заколосились, как рожь, дунь еще раз и осыплются зерна.

Зельда зябла от его близости, старалась не смотреть на него, рыла носком ботинка глину, изредка поднимала глаза, и тогда их взгляды встречались, как две молнии, перекрещивались, и в ее груди что-то грохотало, как дальний громок. Ицик парил над ней, высоченный, ладно сколоченный, нетерпеливый.

— Не смотрите на меня так, — взмолилась она. — Ради бога, не смотрите. Не забывайте, где вы…

Но кладбище не могло его остановить.

Ицик следовал за ней до самого местечка, как тень. Иногда он бросался к Зельде, хватал ее за руку и шептал:

— Осторожно! Там впереди яма!

Но впереди никакой ямы не было. Он сам был, как яма, которую надо обходить стороной, чтобы не свалиться в нее.

Прыщавый Семен и Морта косились на них, и Зельда уже жалела, что легкомысленно согласилась пойти на кладбище. Но скука гнала ее из дому, и даже похороны казались развлечением.

— Мы с вами одной грудью вскормлены, одним молоком вспоены, — сказал Ицик, когда большак оборвался и замаячили избы, окрашенные сусальным осенним золотом.

Зельда вздрогнула, но не показала виду.

— Моя мать служила в вашем доме сперва нянькой, потом кормилицей, — не давал ей Ицик передышки.