Слезы и молитвы дураков

Прыщавый Семен не спеша, с каким-то тайным, почти роковым значением поднес стакан ко рту, согрел губами стекло, потер об него бороду, в упор посмотрел на отца, выпил до дна, и Ешуа стало больно, словно в водку была подлита смертельная отрава.

— А ты кружишь дольше… — промолвил прыщавый Семен. — И рабы твои не вымирают, а вешаются!..

— Что ты городишь? Лучше бы занялся чем-нибудь, — посоветовал Ешуа, все больше волнуясь.

— Чем?

— Меня подменил бы… за стойкой бы постоял… — пробормотал корчмарь.

— А ты будешь с Мортой шапку строчить?

— Перестань! Люди услышат.

— Ну и пусть слышат. Налей еще!.. Выпью и пойду… Неохота мне с тобой по пустыне кружить… Ноги заныли… Вот она, наша земля ханаанская! — прохрипел прыщавый Семен и осоловелым взглядом окинул корчму. — Вот они, наши горы галаадские… Гурий Андронов сидит на них и жует селедку… Вот она, наша Стена плача… лесоруб Анзельмас стоит возле нее и отрыгивает твоим гороховым супом за три копейки… Только ради бога: не говори, что я болен… Я здоров… Я молод… Я счастлив… Я самый счастливый раб на свете!

— Ешуа!

— Штоф белой!

— Кружок колбасы!

— Белой! Белой! Белой!

— Ешуа! Когда ты нужник почистишь? — галдели завсегдатаи.

— Вот они, наши ангелы, — отрезвев, произнес Семен. — Вот они, наши херувимы!..

Он зашел за стойку, взял бутылку, налил из нее в стакан и сказал:

— За наших ангелов, отец!..

— Не надо, — скривился Ешуа. Казалось, еще миг, еще капля, и он заплачет. — Я позову Морту.

— А что Морта? Мать? — он опрокинул стакан, поставил бутылку на прилавок и, сверля недобрым завистливым взглядом отца, добавил — Морта — курва!..

— Как ты смеешь! Она… она… — запнулся корчмарь, борясь с удушьем.

— Что? Может, уже прострочили шапку?

— Господи, господи! — беспомощно повторял Ешуа, обхватив бутылку.

— Ну, как она в постели, — как в корчме? Не ленится?

— Замолчи! — сказал Ешуа, и голос его неожиданно сел. — Замолчи! — И он замахнулся бутылкой.

— Ведь не ударишь, не ударишь… Не потому, что жалеешь, а потому, что даром водку не прольешь.

— Уходи!

— Не нравлюсь тебе!.. Ай-ай-ай! Я, конечно, не Зелик Фрадкин, но и ты не Моисей… Ты такой же раб, как я… А от раба раб и родится.

Прыщавый Семен обмяк, сгорбился, потрогал кадык и, стуча клумпами по щербатому истоптанному полу, вышел.

Через распахнутое окно Ешуа видел, как сын подошел к колодцу, ухватился за иссохший крючковатый багор, потопил бадью, зачерпнул воды и окатил себя, как в парной бане, снова погрузил ведро, вытащил и снова вылил себе на голову. Ешуа слышал, как Семен зло и непристойно фыркал, брезгливо мотал головой, словно хотел от нее избавиться или боролся с дьявольским, испепелявшим его искушением, и от этого повторяющегося омовения, от этой простодушной и бессмысленной борьбы с самим собой отцу вдруг стало страшно, страшней, чем от воспаленных непочтительных Семеновых речей, от его возмутительной и пагубной тяги к водке.

Страх Ешуа был еще приумножен тем, что сын равнодушно, без всяких сожалений, чуть ли не с презрительным великодушием, как какую-нибудь шлюху на Сафьянке, уступил ему Морту.

— Ешуа! Чего ворон считаешь?

— Сколько можно ждать?

Подождут, никуда не денутся.

Он не обращал внимания на гуляк, на их нетерпеливые просьбы и пьяные клики. Он был весь там, у колодца, с сыном. Но не знал ни как помочь ему, ни как спасти. Колодезной водой или стаканом белой поутру угли не зальешь.

Что же это у него за угли?

Надоумь, господи! Нельзя же, чтобы и сын погиб… Мало тебе моей Ханы и моей жены Хавы?

Почему ты за мои грехи караешь всех, кроме меня?

Или это и есть твоя самая страшная кара — смотреть и мучиться, и не знать, как помочь? А ведь смотрящие более несчастны, чем погибающие!..

Не отнимай у меня больше никого!.. Смилуйся надо мной и не спеши ко мне еще с одной чашей. Я уже пьян от горя… А чем от него опохмелиться? Чем? От тебя, господи, ничего не утаишь… в могилу не унесешь… Это только добродетели умирают, а грехи наши бессмертны… Но разве жениться по расчету грех?.. Разве грех, когда от тебя и не требуют любви, как не требуют ее от быка, когда к нему на случку приводят корову? Иегуда Спивак привел меня к себе, показал захиревший саженец и сказал: «Посади его, Ешуа, и поливай…» И дал мне деньги на землю и на воду… И я посадил его и поливал, и дважды на нем плоды созрели — Хана, царствие ей небесное, и Семен, храни его и помилуй!.. Но саженец не стал цветущим деревом: каким захиревшим был, таким и остался, ибо все на свете вырастает не из земли, а из любви. Земля мала, а любовь — необъятна… Я жил… терпел… поливал захиревший саженец, и что получил в награду? Корчму!.. В конце концов что наша жизнь, если не корчма у дороги, которую даже на ночь не запрешь — все равно кто-нибудь забарабанит руками в дверь и ввалится — корчма, которая для всех открыта и в которой все чужие… чужие… до гробовой доски?

— Да ты что, оглох, Ешуа?

— Пью, пью и ни в одном глазу!.. Ты часом, старый хрен, водицы в белую не подлил?

— Ха-ха-ха!

— Послушай, Ешуа! Это правда, что о тебе и твоем сыне говорят?

— А что говорят? — спросил плюгавый мужичонка.