Слезы, летящие к небу

Общий смысл христианского понимания искусства вполне укладывается в формулировку Аристотеля. Он утверждал, что цель искусства – не в занимательности и развлечении, а в нравственном совершенствовании человека. И по большому счёту, наверное, не так уж важно соотношение личности М. А. Булгакова и инфернальных персонажей, созданных его творческим воображением. Это его личная проблема, и меня, как читателя и христианина, она не особенно волнует. Гораздо важнее, по-моему, другое. Что же все-таки получилось у него в конце концов, после всех этих мучительных правок, сжиганий и переписываний? Является ли роман о дьяволе произведением искусства в христианском понимании, или нет? И если да, то каким образом он может способствовать нравственному совершенствованию человека вообще, а христианина – тем более?

Мне кажется, пока о. Андрей Кураев не ответит ясно и определенно на эти вопросы, его книгу нельзя считать законченной. А ответить надо. Потому что «Мастер и Маргарита» – это не «Гарри Поттер». Мне очень понятен и близок миссионерский пафос о. Андрея, когда он стремиться ввести в христианское культурное пространство всё, что имеет хотя бы какое-то к тому основание. И когда в статье «Гарри Поттер: попытка не испугаться» он нашел в христианской традиции промежуток между людьми и ангелами, благодаря которому сказочных героев можно не считать бесами, я от души был ему благодарен. Но Воланд со свитой – не сказочные герои, а вполне реальные обитатели духовного мира, пусть и одетые в художественный камуфляж писательским талантом М. А. Булгакова. И тут очень важно задаться вопросом: а не является ли интерес к роману о дьяволе одной из форм интереса к самому дьяволу? И если это действительно так, то насколько безопасно с пиететом относиться к этому роману?

Поскольку эти вопросы подспудно присутствуют в книге о. Андрея, думается, вряд ли кто-то сможет ответить на них лучше, чем он сам.

Проклятье, которого не было

В истории русской литературы трудно отыскать тему более тяжелую и печальную, чем отлучение Льва Николаевича Толстого от Церкви. И в то же время нет темы, которая породила бы столько слухов, противоречивых суждений и откровенного вранья.

История с отлучением Толстого по-своему уникальна. Ни один из русских писателей, сравнимых с ним по силе художественного дарования, не враждовал с Православием. Ни юношеское фрондерство Пушкина, ни мрачный байронизм и нелепая смерть на дуэли Лермонтова не вынудили Церковь перестать считать их своими детьми. Достоевский, прошедший в своем духовном становлении путь от участия в подпольной антиправительственной организации до пророческого осмысления грядущих судеб России; Гоголь, с его «Избранными местами из переписки с друзьями» и «Объяснением Божественной литургии»; Островский, которого по праву называют русским Шекспиром, Алексей Константинович Толстой, Аксаков, Лесков, Тургенев, Гончаров… В сущности, вся русская классическая литература XIX века создана православными христианами.

На этом фоне конфликт Льва Толстого с Русской Православной Церковью выглядит особенно угнетающе. Наверное, поэтому в России любой интеллигентный человек вот уже более ста лет пытается найти для себя объяснение трагическому парадоксу: Толстой – величайший из отечественных литераторов, непревзойденный мастер слова, обладавший потрясающей художественной интуицией, автор, при жизни ставший классиком… И в то же время – единственный писатель, отлученный от Церкви.

Вообще русскому человеку свойственно становиться на защиту гонимых и осужденных. Причем неважно, за что именно их осудили и почему гонят. Пожалуй, главная черта нашего национального характера – сострадание. А пострадавшей стороной в истории с отлучением для большинства людей, безусловно, представляется Толстой. Его отношения с Церковью часто воспринимаются как неравный бой героя-одиночки с государственным учреждением, бездушной чиновничьей машиной.

Пожалуй, наиболее полно эту точку зрения выразил замечательный писатель Александр Куприн в своем рассказе «Анафема». Сюжет рассказа прост: протодиакон кафедрального собора отец Олимпий на богослужении вынужден провозглашать анафематствование своему любимому писателю Льву Толстому. Читая по требнику XVII века чудовищные проклятия, «которые мог выдумать только узкий ум иноков первых веков христианства», протодиакон вспоминает прекрасные строки Толстого, прочитанные накануне ночью, и делает свой выбор – вместо «анафемы», провозглашает графу Толстому «многая лета».

Купринского протодиакона можно понять. Вот небольшой отрывок из рассказа, где автор описывает процедуру анафематствования Толстого: