Слезы на льду

Выиграет или проиграет? С каждым днем пресс-центр лихорадило все больше. Информацию о Плющенко собирали по крупицам из всех доступных источников, и каждый трактовал ее, как хотел. Было чувство, что за именем фигуриста журналисты давно перестали видеть живого человека. Видели только ньюсмейкера, фигура которого стопроцентно обеспечивает спрос изданиям и перекормить которым публику невозможно, сколько ни пиши. Стоило Плющенко подхватить какое-то желудочное заболевание и пропустить одну из официальных тренировок, тут же понеслась очередная волна слухов: «Фаворит занервничал. И не отравление это вовсе. А медвежья болезнь».

Мне было отчаянно его жалко. Довольно давно – еще начиная с самой первой своей «журналистской» Олимпиады – я успела понять, что Игры напрочь глушат во мне журналиста со всеми вытекающими из этой профессии обязанностями: необходимостью любой ценой добывать информацию, корпоративной солидарностью и так далее. Остается лишь мощный всплеск прежних спортивных ощущений, главное из которых – всепоглощающее сопереживание тому, кто идет на старт. Для Плющенко и Мишина поражение было бы равнозначно смерти. Особенно для Евгения. Во время летнего визита в Питер я познакомилась с его мамой Татьяной Васильевной. Наша не очень продолжительная – пока сам Плющенко тренировался на льду – беседа раскрыла для меня фигуриста гораздо больше, чем все когда-либо читанные его интервью. За очень простыми словами по кусочкам складывалась картинка очень непростой жизни. Где было все: вставшая перед 11-летним провинциальным мальчишкой необходимость выживать в чужом городе и среди чужих людей, беспросветная нищета, одиночество… И всепоглощающее желание вырваться из всего этого в другую жизнь. Стать самым лучшим и самым знаменитым. Олимпийским чемпионом.

Ради осуществления этой цели Евгений был готов работать до кровавого пота. А после того как проиграл Ягудину в Солт-Лейк-Сити, цель стала манией, затмившей все остальное.

В Турине Плющенко был обязан выиграть. Никакой другой фигурист в мире не заслуживал этого в большей степени. Он однозначно был сильнейшим. Но именно это и внушало опасения. Слишком часто на моих глазах фаворит проигрывал главный старт своей жизни. Олимпиада в этом отношении – самое непредсказуемое и, может быть, самое подлое с точки зрения спортивной справедливости соревнование на земле, порой возносящее до небес неизвестно кого и убивающее великих. Где побеждает, как правило, не тот, кто сильнее (равнозначно сильных соперников в олимпийском финале может быть десяток), а тот, кто лучше других способен справиться с самим собой.

Игры в Турине были, пожалуй, первым турниром, где я не только не осуждала стремление Мишина полностью изолироваться и изолировать ученика от каких-либо контактов с посторонними и прежде всего – прессой, но в глубине души всячески его поддерживала. Нужно было любой ценой сберечь нервы фигуриста до старта.

В репортаже с короткой программы, который складывался на голых эмоциях прямо в ходе проката, поскольку материал был последним и должен был быть отправлен в редакцию минута в минуту, я тогда написала:

Когда человек выходит на старт с побелевшими от внутреннего напряжения глазами, это ничуть не менее страшно, чем разорванные мышцы. Местами Плющенко не попадал в музыку, но, черт возьми, какая разница, попадал он в нее или нет? Он сделал все. То, что в его положении вряд ли сумел бы сделать любой другой спортсмен.