Слезы в оленьих пузырях

Уже двадцатый день в этой необъятной тайге, где на тысячи километров — лес, болота и горы. Солнце не светит под седыми елями, и в болотистых моховых трясунцах вязнут ноги. Щавелем, клюквой питается Вейнбаум. Надеялся он встретить в тайге тунгусов и с ними уйти в кочевье, но тунгусы с оленьими стадами ушли в горные кочевья, и Вейнбаума голод и страх гнал обратно к Енисею, где был разбит белыми советский отряд.

На двадцать пятые сутки, а может быть на тридцатые — Вейнбаум потерял счет дней и ночей — вышел на реку.

По цвету воды, по островам он узнал Енисей. Захватывающая, большая радость, как енисейский вал, нахлынула на Вейнбаума.

От блеска воды, от солнца, от енисейской шири ослепли на минуту глаза, закружилась голова, в глазах пошли черные круги, и Вейнбаум упал в камни и заплакал.

Вечером от реки стелется холодный туман. Озябший Вейнбаум вскочил и, согреваясь, побежал по камешнику. Бег его участился, когда увидел вдали, на берегу, мигающий огонек.

Закричала девушка у костра, и отец-рыбак, проснувшись, закрестился часто и поспешно:

— Господи-Сусе-Христе…

В блеске костра опухшее, заросшее черной бородой, изъеденное гнусом до синих волдырей, лицо Вейнбаума казалось страшным и диким.

— Ты отколь будешь? — спрашивал присевшего у костра Вейнбаума рыбак.

Обвел глазами Вейнбаум шалаш рыбака, посмотрел ему в глаза.

— Слышал что-нибудь об отряде красноармейцев, бежавшем от Колчака на пароходах?

— Как же, как же! Порубили ваших, порастрепали; кто убег в тайгу — ловят теперь, только еще с десяток осталось…

И рыбак тихо качал головой.

— А как твоя фамилия?

— Вейнбаум.

У рыбака быстро прорезало в мозгу: „Мешок сахару или два крупчатки…“ Эта была обещанная белогвардейцами награда за поимку Вейнбаума…

Рыбак засуетился. Он вытащил кисет с табаком и совал Вейнбауму:

— Закурь, закурь. Лучше будет… Паранька, что ты глаза лупишь? Грей чайник, вари уху… Вишь, человек голодный…

Пока варилась уха, Вейнбаум жадно втягивал у костра запах свежей рыбы.

Сварилась уха. Не жуя, Вейнбаум глотал осетрину.

Рыбак, подкладывая хворост в костер, сбоку смотрел на Вейнбаума.

Мысли у него:

„Наверно он главный большевик, если хотят отвалить сахару и крупчатки…“

Он стал вспоминать приметы, написанные в объявлении: „черный, лет сорока, роста среднего и фамиль не русская“.

Рыбак, возясь с расколкой смолевого пня, осматривал Вейнбаума со всех сторон.

Параня, не отрывая глаз, смотрела прямо в рот Вейнбаума и нарезала ломти хлеба.

Вейнбаум съел котелок ухи, почти каравай хлеба. Вспучился живот, но еще больше хочется есть. Параня вскипятила чай. От горячего обжигающего чая, от вкусного хлеба, приятной истомой стягивало тело…

Расплескивая недопитую кружку чая, с непроглоченным куском хлеба во рту, упал к огню заснувший Вейнбаум…

Параня заботливо отодвинула его голову от костра, подложила завернутую подушкой мережу и сверху прикрыла Вейнбаума полушубком.

Первую ночь за два года фронтовой жизни так спокойно спал Вейнбаум…

До зари просыпается рыба, и рыбаки просматривают самоловы и переметы. Богатый улов сняли в это утро рыбаки. Много стерлядей, осетров перебросала Параня из лодки в садок.

Вейнбаума разбудили к поспевшей жирной ухе.

Когда Параня ушла к реке мыть кружки и ложки, Вейнбаум сказал рыбаку:

— Вот что… У меня есть шесть тысяч денег… Дай мне за них хлеба и достань компас.

— Хлеба могу. За компасом на дом девку пошлю… Но ведь, милый мой, в тайге пропадешь. Она ведь когда мать родная, а когда мачеха злая… Я тебе скажу другое: поедем со мной в Туруханск, я из лодки вывезу тебя на телеге, закрытого сетями, спрячу в подполье, а потом сведу в тайгу, в мою охотничью избушку. Там пока поживешь, а дальше — видно будет… Ведь не век казаки царствовать будут. Будет им, проклятым, конец, придут твои товарищи, тогда…

— Правильно, товарищ…

Вейнбаум хлопнул по плечу рыбака и сунул ему замусоленный сверток денег.

Рыбак деньги брал неохотно:

— Что ты торопится? Ведь не из-за денег тебя спасаю, а жалко, — зря пропадешь, а человек ведь не муха, не комар…

Не знает Вейнбаум, что он белогвардейцами оценен в мешок сахара или два мешка крупчатки. Дешев человек — дороги продукты… Торопится рыбак домой, лихорадочно помогает Параня выбирать самоловы и переметы.

С полдня отправились домой. С попутным ветерком на парусах к вечеру подкатили к Туруханску.

Еще за десять километров перед Туруханском завернул в мережи рыбак Вейнбаума.

— Лежи спокойно: мы тебя из лодки вывезем на лошадях…

Лодка ткнулась носом в берег. Параня выскочила и бегом помчалась домой. Быстро запрягла лошадь в дроги и приехала на берег. Завернутый в сетях Вейнбаум сам перешел из лодки на телегу и свернулся калачиком.

Сзади Вейнбаума на дроги поставили кадушку с рыбой, и рыбак старательно крепкими узлами привязал веревкой Вейнбаума к кадушке.

— Но, но! — крикнул рыбак на лошадь. — А ты, Параня, останься… Вымой лодку… Мы дома с матерью управимся.

Параня выскребла грязь из лодки, выполоскала ее и бегом прямой тропинкой побежала домой.

На столе шипел самовар. Мать у растопленной печки жарила мясо.

— Что, отец разве не приехал? — крикнула Параня матери.