Слётки

Долизав по очереди мороженое, добрались до дому и, умывшись, отправились дальше с глупой, в общем-то, целью: спрашивать у людей, в основном старых, как словить соловья.

Отвечали по-разному. Даже не отвечали, разве это ответами назовешь. Удивлялись. Не понимали. Удивлялись и не понимали по-разному. Женщины, так те, три или четыре, не очень старые, руками махали: делать, мол, вам нечего, покололи бы лучше дрова, или попололи бабушке огород, – ведь ребята к знакомым обращались, к остаткам деревни Горево.

Пожилые дядьки и старики тоже терялись. Один, правда, совсем не дед, а просто мужчина навеселе, бодро откликнулся:

– Знаю! На мормышку!

– Да на мормышку же рыбу удят! – засмеялся Борис.

– А ты и соловья попробуй!

В общем, все то смеялись, то отмахивались. Только, подумал Борис, дурачками перед народом выставились. Глебке – что, а я-то не малыш.

И тогда они снова наткнулись на Хаджанова, на несказанное его, прямо сказочное предназначение. Просто забрели в санаторий, снова проведали мать, она была еще занята, велела им подождать на скамеечке у роскошной санаторской клумбы, а мимо шел Михаил Гордеевич. Не шел, а почти бежал, но ребят увидел и будто споткнулся. Каким-то макаром сразу разглядел, что им неймется, чего-то недостает, хотя эта мысль – соловья-то словить – не такая уж и главная была, беспокойством своим не мучила, не съедала. Но, видать, был у майора какой-то такой рентгеновский взгляд, а может, странное, звериное чутье на всякое такое, что в человеке скрыто, упрятано под ровный взгляд и беспечную улыбку.

Он остановился перед ребятами, на их бодрые приветствия не ответил, а недолго разглядывал их, будто утверждался в своем мнении, в деталях разбирался, как бы вроде окончательный диагноз ставил. Потом и вовсе их приветливые улыбки отмел, спросил исподлобья:

– Что случилось?

– Да ничего, – растерянно протянул Бориска, – вот маму ждем… Но Глебка откликнулся враз:

– Не знаем, как соловья поймать, понимаете? Все изучили, всех спросили! Никто не знает!

– Хо! – ответил Михаил Гордеевич. – Спросили бы сразу меня! Я их ловил! Не раз!

Братья со скамейки скатились. Чудеса, да и только. Вот уж про кого не думали – ни тот, ни другой. Военный человек и соловьи, что тут общего? Если бы про оружие какое спросить, это – да, дело понятное. А про птицу, да еще такую особенную? Но оказалось, где-то там на югах, где жил майор, когда никаким майором не был, а был таким же, как, к примеру, Боря, пареньком, соловьев этих, наверное, просто на каждом кусту.

– Голова, – рассказывал майор, – трещит от их звона, засыпать тяжело, и так всю ночь! Ну, вот мы, пацанами, и ловили их.

Он будто позабыл, куда торопился, спешил скоростным своим, коротким шагом. Сел на скамейку, а ребята по обе от него стороны.

– Кто-то рассказал нам, – сказал Гордеевич, сияя белоснежной доброй улыбкой, – что в древние-древние времена, в Италии, кажется, их ловили, жарили и подавали на королевский пир!

Ребята аж отпрянули. Но он не заметил:

– Вкуснятина, наверное. Но не для нас. Ведь мы не короли! Да и тогда-то мы ловили просто так, из любопытства. Поймаешь, подержишь в руке и отпустишь.

– Ну, так как? – не терпелось Глебке.

– Он не ловится, как обычная птица, – сказал, хмурясь, майор, – ни на прикорм, под сеть, ни западней. Самая это умная птица. Аристократ. Солист великой оперы жизни, я бы сказал. Певец любви, не только птичьей. А осторожный – сравнить не с кем. Потому мы слышать его слышим, а увидеть трудно. Почти нельзя…

А Гордеевич рассказывал просто чудесно. Нигде, наверное, такое не прочитаешь.

Итак, у дивного певца есть великое достоинство – голос. И великое умение – осторожность. Но есть, оказывается, и великий же недостаток: любопытство. Кто и когда это открыл, неизвестно, но этого человека, без сомнения, можно тоже назвать великим. Великий наблюдатель.

И вот что он придумал.

В землю надо врыть зеркальце. Небольшое, но и не очень маленькое. Среднее. А чуть повыше закрепить два стекла, оставив между ними щель.

Соловей любопытен и, увидев в зеркале свое отражение, хочет познакомиться с другим соловьем. Может, подружиться, а скорее всего, поссориться из-за молчаливой соловьихи, которая сидит где-то в гущине кустарника и тихо высиживает птенцов. И вот ее голосистый муженек, защищая честь и интересы семьи, увидев свое отражение, стремится к нему, прозрачные стекла перед зеркалом не мешают ему видеть соперника, он прыгает вниз, ближе к нему – и все! Щель между стеклышками неширока, а чтобы взлететь, надо ведь крылья распахнуть, но как их ни расправляй, взлететь нельзя, потому что сверху – стекло. И он остается между зеркалом и стеклами. Зеркально-стеклянная ловушка.

– Хотите, – радостно спросил Хаджанов, – я вам ловушку эту сделаю?

– Хотим! – радостно крикнул Глебка, и Борис кивнул, хотя на душе у него сразу сделалось холодно. Наверное, от этих ледяных стенок – снизу зеркало, сверху стекло. На секунду почувствовал себя крохотной птицей.