Слёзы Шороша

– Прости, Дэн, у меня вылетело это из головы, но название выставки несколько раз упоминалось в статье. Тогда я просто не придала этому значения, но теперь, откровенно говоря, заинтригована, и ты можешь не просить меня посетить галерею прямо сейчас.

– Но я прошу тебя не только об этом, Крис. Я прошу: откопай о нём всё! Всё, что сможешь! И, пожалуйста, быстрее. Быстрее. Наверно, я должен был сам, но я психую.

– Дэн… Дэн, и я тебя прошу: успокойся и не сбегай в параллельный мир. Я всё сделаю (надеюсь, у меня получится) и сразу позвоню тебе.

– Да, спасибо… Крис, не клади трубку… – ему хотелось сказать что-то ещё, но он потерял и уже не поймал это и прервал разговор. – Пока!

Дэниел нашёл в телефонном справочнике номер галереи и тут же набрал его.

– Здравствуйте. Не могли бы вы сказать, как долго продлится выставка работ Феликса Торнтона?.. Спасибо… Завтра – последний день, – повторил за голосом из галереи Дэниел. – Значит, завтра мы снова встретимся, Феликс Торнтон.

* * *

Дэниел провёл в галерее больше пяти часов. Потом до вечера бродил по городу, балансируя между явью и La vue en dedans. Домой вернулся измождённый. Принял двойную дозу снотворного, которая быстро нокаутировала его.

В десять часов утра следующего дня Дэниела разбудил телефонный звонок.

– Доброе утро, Дэн! Как ты?

– Отоспался.

– По Феликсу Торнтону кое-что интересное есть. Полазила по сайтам газет. Всё, что нашла, распечатала – получилась приличная подборка статей о нём. Да, первым делом сходила на выставку, ещё позавчера. Может быть, всё это гениально, но, по-моему… Дэн, ты только не обижайся, но что это, если не галлюцинации шизофреника? Во всяком случае, я не пыталась бы это понять и тем более не стала бы терзаться. Но это эмоции. Теперь факты: выставку возит по стране некто Тимоти Бейл, нынешний владелец собрания, которое получил от Торнтона в наследство.

– Крис, больше ни слова! Извини, но ты нужна мне здесь. Со всеми своими артефактами, как бы выразились мои предки.

– Хорошо, Дэн. Еду к тебе.

Глава вторая Кривизна

Двадцатью годами ранее.

Дверь в подъезд, открытая грубым пинком, лишь рявкнула в ответ и проглотила своё раздражение на неспособность сорваться с петель и догнать обидчика. Два слова неслись по лестнице на четвёртый этаж, опережая четырнадцатилетнего мальчика, ударялись о стены и потолок и, эхом усиливая злость и отчаяние, вложенные в них, врезались в прямоугольные деревянные заслоны, которые равнодушно поглощали страсть. Мальчик, словно репетируя роль в театральной пьесе, повторял эти два слова:

– Ненавижу! Убью!.. Ненавижу! Убью!..

Только одна дверь легко поддалась напору отчаявшихся найти выход звуков.

– Привет, сосед! Заходи, чаю попьём. А потом вместе убивать будем. Если не передумаем.

Мальчик поднял глаза: какая-то притягательная кривизна, не свойственная другим лицам, другим людям, предстала перед ним. Кривизна во всём: в улыбке широкого рта, в больших чёрных смеющихся глазах, в длинном горбатом носе, в небрежно рассыпанных по плечам волосах, в высокой, худой, сутуловатой фигуре. Наверняка, он и раньше пробегал мимо соседа снизу, может быть, даже бросал в его сторону «Здрасте!», но он никогда не спотыкался об эту рельефную кривизну и не заглядывал ей в лицо. Мальчик поднял глаза, чтобы смело стряхнуть на знакомого незнакомца презрительное «Да пошёл ты!..», но вместо этого принял его предложение: кривизна притянула его.

– Проходи в комнату. Не стесняйся… или стесняйся. Как получится.

Стены и потолок комнаты, как только мальчик шагнул в неё, обрушились на него хаосом, который забрал его чувства, его воображение. Это был хаос сотворённый, хаос, написанный красками. Это было множество зеркальных осколков. Они были как бы беспорядочно разбросаны по стенам и потолку. Однажды отразив что-то, они стали осколками природы и цивилизации, жизни и смерти, реальности и мистики. Среди этого хаоса было много болезненных глаз, искажённых лиц и живых существ, которые словно выворачивались наизнанку.

«Не пугайся или пугайся. Как получится», – никто не произнёс этих слов – они будто сами родились внутри мальчика. И чтобы хоть как-то вернуться в реальность, он попытался что-то сказать, вслух, но язык его будто превратился в неподвижный ком. Он стоял посреди комнаты и дрожал всем телом… и вдруг ощутил на своём плече руку – ему стало легче.

– Это всего лишь картины. Эти глаза я подсмотрел там, – сосед кивнул на окно. – Здесь они больше не встретят предательства и больше не проникнутся предательством сами.

– Вы художник? – вырвалось наконец у мальчика.

– Созерцатель… в первую очередь. Потом художник. Пойдём-ка смоем с рук школьную заразу – и за стол.

Необычность всего заставляла мальчика слушаться. Когда зашумела вода, и он стал мыть руки, художник сказал: