Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

— Мне нечего добавить к тому, что я сказал прежде! — отчеканил Михайлов и вернул бумагу Горянскому. — Ответы Костомарова получены вами таким же неблаговидным путем, как и его письмо. Вы его вынудили писать неправду.

— В таком случае, господин Михайлов, поговорите с ним сами. — И Горянский распорядился привести Костомарова.

О чем же с ним говорить? Да еще в присутствии Горянского. Прежде всего надо приободрить: «Не волнуйтесь понапрасну, Всеволод Дмитриевич, все обойдется, что ни бог…» — как утешает его Самохвалов. Удивительно, до чего привязчивы соболезнующие слова, особенно совсем пустые. Какой смысл в этом «что ни бог»? Ни одна беда без него не обходится, так что ли?

Костомаров вошел не один, а в сопровождении Путилина, поклонился Михайлову, но уже без улыбки, глаз не поднял, и выражение его лица было обиженным: «Вы втянули меня». Вид его встревожил Михайлова.

— Господин Костомаров, ответьте на мой вопрос прямо: кто составил воззвание «К молодому поколению»? — спросил Горянский.

Это называется «поговорите с ним сами», Костомаров молчал, и видно было, что он не раздумывает, а молчит умышленно, будто обет взял, и ни прямо, ни косвенно отвечать не намерен.

— В опросном листе вы пишете о воззвании, называя его «брошюрой Михайлова», значит, это его брошюра, им составлена?

Костомаров высокомерно дернулся.

— Говоря про этот стул, на котором вы сидите, — он небрежно махнул рукой, показывая, — что этот стул ваш, — он подчеркнул «ваш», — я не хочу сказать, что он сделан вами или вам принадлежит. Этот стул канцелярии Третьего отделения.

Что же, не так уж плохо, Всеволод Дмитриевич, если проболтался, так хоть выкручивайся.

Горянского его ответ не удовлетворил.

— Вы говорили в Москве своим друзьям и знакомым, что в сентябре месяце можете добыть сколько угодно экземпляров воззвания «К молодому поколению»?

Костомаров молчал. Вмешался Путилин.

— Господин Костомаров только что подтвердил это. — Он повернулся к Костомарову и, приседая перед ним, заглядывая в глаза, пристал: — Ведь говорили вы сейчас мне об этом? Господин Костомаров, ну? Говорили, что же вы молчите?

Костомаров от него отвернулся, пробормотал:

— Говорил…

— Что именно говорили? — подталкивал его Путилин. — Ну, господин Костомаров? Что именно?

— Смогу добыть сколько угодно экземпляров, — глухо ответил Костомаров. Перед Путилиным он как лягушка перед удавом.

— Всякому из нас случалось в разговоре преувеличивать, — вмешался наконец Михайлов и обратился к Костомарову: — И вы, наверное, не станете утверждать, что говорите правду?

Костомаров вспыхнул:

— Вы хотите, кажется, свалить все на мою голову? Валите, валите!

Вот это уже полная неожиданность!

— Я ничего на вас не валю, напротив, все, что касалось меня в вашем деле, я объяснил, хоть и со вредом для себя.

— В моем деле! — воскликнул Костомаров, непонятно отчего озлобясь.

— Говорите, господин Костомаров, говорите! — подхватил Горянский, словно боясь, как бы у того не пропал голос.

— Да что мне говорить! — Лицо Костомарова нервно кривилось, голова дернулась в сторону Михайлова, хотя глаз он так и не поднял: — Он хочет играть роль невинной жертвы. Ну обвиняйте меня!

— Нам не обвинять нужно, а узнать истину, — осторожно поправил его Горянский. — Продолжайте, господин Костомаров, прошу вас.

Тот молчал. Его снова подтолкнул Путилин:

— Господин Костомаров, вы как будто испугались чего? На вас это совсем не похоже, молчать со страху.

— Не удивительно, что я молчу! — резко сказал Костомаров. — А удивительно, что молчит он. — И театрально показал на Михайлова, будто не ясно, о ком речь.

— Что такое вы сказали?! — воскликнул Горянский не менее театрально. — Это замечание важное, и вы должны записать его!

«Да что в нем важного?»

Костомаров стоял возле конторки, Горянский заспешил к нему с бумагой и с пером в руках, выглядело все это мизансценой, отрепетированной загодя.

— Вы должны это записать, — потребовал Горянский, подавая перо. Костомаров отворачивался и пера не брал. — В ваших словах намек очень серьезный, он должен быть разъяснен.

— Господин Костомаров никогда не покажут несправедливо, — льстиво сказал Путилин. — Я их довольно знаю по Москве.

— Пишите же, господин Костомаров. Как это вы сказали? Не удивительно, что молчите вы, а то удивительно, что молчит господин Михайлов. Извольте же написать эти слова.

Горянский совал ему перо тычками, как кинжал самоубийце, а Костомаров отворачивался, все больше сутуля спину, стриженая жалкая голова ушла в плечи. А каким бравым корнетом пришел он к ним меньше года назад, смельчаком, умницей, обличителем лихоимской власти, и как полюбили его все, а теперь?.. «Тиран, предатель или узник».

Костомаров принял перо. Стыд опалил Михайлова, родовой стыд за племя человеческое, невозможно стало ему терпеть сцену дальше.

— Отвяжитесь от него, господа! — звенящим голосом воскликнул Михайлов. — Оставьте его в покое! Вам уже известно, это я отпечатал воззвание! Я привез его в Петербург. И не десять экземпляров, и не двадцать. Не сорок и не пятьдесят! — Спазма перехватила дыхание, он положил руку на горло.