Слишком долгой была разлука…

Не сговариваясь, почти машинально, теперь уже оба свернули в бывшее гетто. Темнело. Во многих окнах горел свет, и дома казались другими. Ноги словно сами подвели их к дому, где тогда они ютились вместе с еще пятью семьями в небольшой квартирке. Вошли во двор, который Лейя тогда убирала. Постояли. Анечка спросила:

— Вы здесь живете?

— Нет. Раньше жили. — Но не стала уточнять, когда было это «раньше».

Подошли к дому, откуда Илья вынес ее в ящике трубочиста. И вышли из гетто через стоявшие там когда-то ворота, которые открывали только рано утром, чтобы выпустить бригады на работу, и поздно вечером — впустить обратно в гетто.

Когда они вернулись, Лейя заметила на лице Стонкувене напряжение. Неужели подумала, что они воспользуются ситуацией и расскажут девочке правду? Но Анечка подбежала к ней, поцеловала, и Стонкувене успокоилась.

Так и ходили они к дочке каждое воскресенье и однажды помогли Стонкусам переехать на выделенную им небольшую квартиру. Иногда Илья приносил с собой скрипку, играл по просьбе Анечки нравившийся ей «Сентиментальный вальс». Иногда сам просил ее сыграть что-нибудь из того, чему ее учат в музыкальной школе. Но о главном они так и не говорили. Илья вообще молчал, — стеснялся своего заикания, а Лейе становилось все труднее называть свою выросшую дочь просто деточкой.

Но однажды, при виде дочери в постели, у нее вырвалось:

— Анечка, что с тобой? — И сразу же спохватилась: — Детка, ты больна?

— Ничего серьезного, — объяснил Стонкус (Хорошо, что его жены не было), — немного простыла. Завтра уже встанет. Онуте молодец. В детстве почти не болела и прививки хорошо переносила.

Лейя, испугавшись своей оговорки, не решилась даже вздохнуть о том, что все это было без нее — и зубки у дочери резались, и прививки ей делали.

— Только там, в Германии, — продолжал Стонкус, — в лагере для перемещенных лиц она заразилась от соседской девочки коклюшем. Но перенесла легко.

— Мамочка, мне уже лучше, и температура нормальная, — успокоила девочка Стонкувене, когда та вернулась.

«Значит, Анечка, слава Богу, не заметила той оговорки!» — пыталась себя успокоить Лейя.

Она ошиблась.

Когда они ушли, девочка спросила:

— Почему тетя Лейя назвала меня Анечкой?

Стонкувене с тревогой посмотрела на мужа. Но он сидел, опустив голову, и молчал. Пришлось самой ответить.

— Детка, тебе, наверное, показалось. — Она сама испугалась своего дрогнувшего голоса. — Или, может, так зовут их знакомую девочку.

— Нет, не показалось. Правда, папочка?

Он ответил не сразу.

— Тетя Лейя и дядя Илья наши друзья… — Он умолк, подыскивая слова. — Тебе надо с ними подружиться или хотя бы пожалеть их.

— А почему их надо жалеть?

— Потому что они очень много страдали.

Стонкувене чувствовала надвигающуюся опасность, но не знала, как ее избежать.

— Они болели? — спросила дочка.

— Нет. Страдают не только когда болеют.

— Не расстраивай ребенка, — пыталась остановить мужа Стонкувене. — Рано ей еще знать о страданиях.

— Мамочка, ты же сама говорила, что я уже большая.

И Стонкус решился:

— Это было давно, когда здесь хозяйничали немцы. Не обычные немцы, как наши соседи в Германии, а злые гитлеровцы, ненавидевшие других людей. — Он помолчал. — Особенно евреев.

— Кто такие евреи?

— Обыкновенные люди. Как тетя Лейя и дядя Илья.

Испугавшись продолжения, Стонкувене пересела к девочке и обняла ее. А Стонкус, все так же уставившись в пол, продолжал:

— Гитлер приказал их убивать.

— Умоляю тебя, не продолжай! — вскрикнула Стонкувене.

Но он, преодолевая себя, продолжил:

— Сперва всех загнали в гетто.

— Что это такое?

— Тюрьма. Только большая. Занимала несколько улочек, отгороженных высокой каменной стеной.

— И им там было плохо?

— Очень плохо.

— Прошу тебя, не травмируй ребенка!

Однако Стонкус, видно, решился наконец открыть девочке правду.

— Самое страшное, что оттуда время от времени людей угоняли за город и там расстреливали.

— Но тетю Лейю и дядю Илью ведь не… — последнего слова девочка не смогла произнести.

— Их вместе с еще многими отправили в концлагерь. Помнишь, нас в такой лагерь возили на экскурсию?

— Помню. Там такие страшные печи.

— Хватит мучить ребенка, — не выдержала Стонкувене.

— Онуте, ты наша дочь, и мы с мамой тебя очень любим. Но ты… — он все-таки запнулся, — тоже была в том гетто. Когда была совсем крохой.

— Без вас?

— Да.

— А почему?

Он ответил не сразу. Объяснять, кого именно загоняли в гетто, еще рано. Потом, когда подрастет… Пока пусть привыкнет к тому, что эти несчастные ей не тетя и дядя.

— И чтобы тебя спасти, твой… — он все-таки запнулся, — родной отец, которого ты зовешь дядей Ильей, тайком, рискуя твоей и своей жизнью, вынес тебя оттуда и принес к нам, и ты стала нашей дочерью.

— Зачем ты мне это рассказал? — крикнула девочка сквозь слезы.

— Чтобы ты знала правду. И чтобы родившим тебя людям не надо было играть роль чужих людей.

— Все равно, — слезы мешали ей говорить, — вы мои мама и папа! И я вас очень люблю. И Бируте люблю. Она моя сестренка. А они пусть остаются тетей и дядей.

— Видишь, что ты натворил! — сквозь слезы упрекнула Стонкуса жена.