Слишком много счастья (сборник)

Устроившись в парижской гостинице, Софья отправила с рассыльным две записки – Маше Мендельсон и Жюлю Пуанкаре {104} . Однако горничная Маши ответила, что госпожа уехала в Польшу. Софья написала в Варшаву, что этой весной ей, наверное, понадобится помощь подруги в том, чтобы подобрать подходящее платье для события, которое в обществе считается самым главным в жизни женщины. В скобках добавила, что она и мир моды все еще находятся в весьма запутанных отношениях.

Пуанкаре явился с самого раннего утра и принялся жаловаться на профессора Вейерштрасса, учителя Софьи. Оказалось, Вейерштрасса назначили в жюри математической премии, недавно учрежденной шведским королем. Премию вручили Пуанкаре {105} , однако затем Вейерштрасс объявил, что обратил внимание на возможные ошибки в доказательстве Пуанкаре, которые он, Вейерштрасс, пока не имел времени как следует изучить. И послал письмо со своими заметками прямиком шведскому королю – словно эта венценосная особа способна понять, о чем идет речь! И еще заявил, что в будущем Пуанкаре будут ценить не столько за положительные, сколько за отрицательные результаты его трудов.

Софья успокоила Жюля и пообещала при скорой встрече с Вейерштрассом обсудить это дело. Притворилась, что ничего раньше об этом не слышала, хотя некоторое время назад написала учителю ироническое письмо:

«Наверняка его величество утратил свой августейший сон, получив Ваше сообщение. Только подумайте, как Вы отяготили королевский ум, столь счастливо пребывавший до сих пор в неведении о математике. Как бы Вам не заставить его пожалеть о своей щедрости…»

– Но ведь в любом случае, – сказала она Жюлю, – премия останется у вас, что бы ни случилось.

Пуанкаре согласился и добавил, что имя его будет сиять в веках и тогда, когда Вейерштрасса полностью забудут.

Всех нас забудут, вздохнула про себя Софья, но вслух ничего не сказала: мужчины, и в особенности молодые, слишком чувствительны к таким вещам.

Она распрощалась с Жюлем в полдень и сразу направилась разыскивать Жаклара с Юрой. Район, в котором они жили, оказался совсем нищим. Она пересекла двор с развешанным на веревках бельем. Дождь кончился, но все равно было сумрачно. Она поднялась по длинной хлипкой лестнице, приделанной снаружи дома. В ответ на ее стук Жаклар крикнул: «Дверь не заперта». Софья вошла и увидела, что он сидит на перевернутом ящике и чистит ваксой сапоги. Даже не встал, чтобы поздороваться, а когда она стала снимать плащ, сказал:

– Лучше не снимай. Мы до вечера не топим.

Потом указал ей на единственное кресло, изодранное и засаленное. Все оказалось даже хуже, чем она ожидала. Юры не было.

Про Юру ей хотелось узнать две вещи. Во-первых, похож ли он на Анюту и вообще на русских родственников? А во-вторых, подрос ли он наконец? В прошлом году в Одессе, когда она видела его в последний раз, он в свои пятнадцать выглядел не старше двенадцати.

Однако вскоре она поняла, что дела у Жаклара совсем плохи и ему не до сына.

– А где Юра? – спросила она.

– Нет дома.

– Он в школе?

– Может, и в школе. Он мне не докладывает. И чем больше я о нем знаю, тем меньше хочу знать.

Софья решила попробовать его успокоить, а про Юру поговорить позже. Спросила Жаклара, как его здоровье. Тот ответил, что с легкими дело плохо. Сказываются последствия зимы семьдесят первого года, когда пришлось и голодать, и ночевать на улице. Софья не помнила, чтобы коммунары сильно голодали. Считалось, что они обязаны хорошо питаться и тем поддерживать силы для сражений. Однако вслух она сказала только, что совсем недавно, когда ехала в поезде, вспоминала те времена. И Владимира, и побег Жаклара – очень смешной, прямо оперетта.

Вовсе не оперетта, обиделся он, и даже не опера. Однако, заговорив об этом, сразу оживился. Начал рассказывать о тех, кого расстреляли, приняв за него, и об отчаянном сопротивлении в последнюю декаду мая {106} . Когда его наконец схватили, массовые расстрелы без суда уже закончились, но он не строил иллюзий и ждал, что его казнят после имитации суда. Одному Господу известно, как ему удалось тогда бежать. «Хотя в Бога я не верю», – тут же прибавил он, по своему обыкновению.

Он рассказывал это каждый раз. И с каждым разом в его истории все меньшую роль играл Владимир и генеральские деньги. О паспорте он даже не упоминал. Только его, Жаклара, храбрость, только его ловкость и сообразительность – вот что ему помогло. Излагая свою историю, он даже начинал лучше относиться к собеседнику.

Имя его будут помнить. И о жизни его будут рассказывать.

За первой историей последовали другие, тоже давно известные. Он поднялся и вытащил из-под кровати небольшую железную коробку. Там хранился драгоценный документ, ставший причиной его высылки из Петербурга, где они с Анютой жили некоторое время после разгрома коммуны. Это письмо полагалось зачитать полностью:

«Милостивый государь Константин Петрович! {107} Довожу до Вашего сведения, что французский подданный Жаклар, член так называемой коммуны, проживая в Париже, имел постоянные сношения с представителями Польской революционной пролетарской партии, в частности с евреем Карлом Мендельсоном {108} , и через русских знакомых своей жены помогал доставлять письма Мендельсона в Варшаву. Кроме того, он близок со многими французскими радикалами. Будучи в Петербурге, Жаклар посылал лживые и вредные известия в Париж о русской политике, а после злодейского убийства государя императора его сообщения стали совершенно неприемлемыми. Вот почему по моему настоянию министр внутренних дел принял решение выслать Жаклара за пределы империи» {109} .

От чтения Виктор явно получал большое удовольствие, и Софья вспомнила время, когда не только она, но даже Владимир бывал польщен, если Жаклар обращал на него внимание, пусть только для того, чтобы сделать слушателем своих рассказов.

– Как жаль, – сказал Виктор, складывая письмо. – Как жаль, что тут не все сказано. Не упомянуто, что я участвовал также в Лионской коммуне {110} и был послан оттуда в качестве представителя Первого интернационала в Париж.

В этот момент вошел Юра. Однако его отец продолжал говорить, не обращая внимания на сына:

– Это было тайной, разумеется. Официально меня избрали членом Лионского комитета общественного спасения…

Он расхаживал по комнате туда и обратно в веселом возбуждении.

– Именно там, в Лионе, мы узнали о пленении Наполеона-племянника {111} , этой шлюхи…

Юра кивнул тете, снял куртку – холодно ему, по-видимому, не было – и, сев на ящик, принялся заканчивать работу, которую не доделал отец, – ваксить сапоги.

Действительно похож на Анюту. Но только на Анюту, какой она стала в последние дни. Печально поникшие веки, скептический, если не презрительный изгиб полных губ. Ничего от той златовласки, которая жаждала опасности, громкой и праведной славы. Ничего от ее взрывов негодования. Впрочем, такой свою мать Юра и не помнил. Только больной, задыхающейся женщиной, умиравшей от рака {112} и желавшей скорой смерти.

Жаклар, наверное, любил ее в первое время – в той мере, в какой он вообще способен любить. Во всяком случае, замечал ее любовь к себе. В наивном или попросту хвастливом письме, адресованном ее отцу, он объяснял свое желание жениться на Анюте тем, что несправедливо было бы бросить женщину, которая так к нему привязана. И он никогда не бросал других женщин – даже вначале, когда Анюта просто бредила им. Ну и разумеется, не оставил их после женитьбы. Софья подумала, что Виктор и сейчас может быть привлекательным для женщин, несмотря на неопрятную полуседую бороду и на манеру взвинчивать себя собственными речами до того, что начинал как-то бессвязно выплевывать слова. Герой, выжатый собственной борьбой, человек, пожертвовавший своей юностью, – так Жаклар представлял себя миру, и не без успеха. И это было в какой-то мере правдой. Он по-прежнему храбр, он не изменил своим идеалам, он родился крестьянином и знает, что такое презрение высших…

Но ведь и она отнеслась к нему с презрением только что.

Комната обшарпанная, однако, присмотревшись внимательнее, можно заметить, что кто-то пытался навести здесь порядок. Кастрюли висят на крючках, печь нетопленая, но вычищенная, как и днища медных кастрюль. Похоже, у него есть женщина.

Жаклар тем временем перешел на Клемансо {113} , с которым, по его словам, сохранил добрые отношения. Теперь он хвастался дружбой с этим человеком, хотя должен был, скорее, обвинять его в шпионаже в пользу англичан (она сама в эти слухи не верила).