Слишком сильный

Тот, естественно, ошалел. Потом этаким чертом в зал выскочил, запрыгал, как молодой козел. Но Ирка почему-то теперь с меня глаз не сводила. Большой успех!

А тут еще иду я как-то после школы, в легкой задумчивости, вдруг на пути моем появляется Эрик. Небрежно так протягивает руку к моему запястью, где часы-компьютер пристегнуты.

— Дай-ка сюда игрушку твою, — лениво так говорит. — Мне она для дела нужна, а тебе для баловства.

— Ой! — так испуганно говорю. — Пожалей! Мне она тоже очень нужна!

— Ты еще рот раскрываешь! — замахнулся.

Ну, я ему дал, как он просил: «гяку-дзуки», «нукитэ», «маваши-дзуки», «эмпи-маваши», «тэтсуи-дзуки», «тэйшо», а поскольку он после всего этого еще стоял, добавил: «мае-гери-дзедан», «йоко-гери», «мава-ши-гери», «уширо-гери», «уро-маваши-гери», «тоби-йоко-гери». Вторая серия и полегче могла быть, но что делать: каратист не останавливается, пока всю серию, вспыхнувшую в его мозгу, до конца не проведет, даже если уже головы к окончанию этой серии у него не будет. Поэтому все провел до конца…

Хотел не оборачиваясь уйти, но потом все-таки обернулся — жалкое зрелище.

Самое интересное, что все это вдруг в школе откуда-то стало известно. Теперь почитатели буквально толпами за мною ходили, в рот заглядывали — что я скажу? Пришлось снова и снова рассказывать им, как мы с Клодом в машине по Парижу гоняли или как мы с Данилычем грабителей раскидали. Пытался я и про другое рассказывать: про музеи, к примеру, или про то, как вкалывают там, — но эти истории решительно успехом не пользовались — приходилось снова и снова к прежнему возвращаться. Данилыч смотрел на меня, смотрел, слушал, слушал суперменские рассказы мои, потом как-то отозвал меня в сторонку и сказал:

— Если это все, что ты из поездки своей вынес, то грош тебе цена!

Задумался я. Конечно, это не все… но что делать, если только это успех имеет? А тебе обязательно нужен успех? Причем дешевый такой?

Огляделся я, как пишут классики, окрест и увидел, без особого труда, что не все так чудно вокруг, как в рассказах моих, — и дешевые успехи мои никакого отношения к жизни не имеют!

Особенно тяжко, надо отметить, Генке приходилось. Он упрямо (думаю, с отчаяния больше) со своим петушиным гребнем на темечке ходил, а Латникова, почти не слушая его, ставила двойку. А он уже, фактически, и отвечать перестал: вставал и молчал. И Латникова с каким-то наслаждением уже (подтверждалось, что все панки — ничтожества!) двойки ему ставила.

Вот где проявлять-то надо себя!.. И однажды после очередного молчаливого сражения Латникова — Лубенец поднял руку я, встал и сказал:

— Серафима Игнатьевна! Я требую собрать комиссию из нескольких учителей для аттестации истинного уровня знаний Геннадия Лубенца.

Все в классе оцепенели от ужаса. Никто никогда не слышал такого… Страшный сон!

Латникова смотрела долго на меня, но никакой реакции не обнаружив, повернулась, стала есть взглядом класс:

— Так… А кто еще этого «требует»?

Тишина. Потом подобострастные смешки пошли, и Латникова уже усмехнулась. И тут поднимаются вдруг: Волосов, Ланин, Расторгуева, еще пять человек. Молча стоим…

После комиссии, которая оценила знания Лубенца на твердое «три», вроде бы полегче на душе должно стать. Но чувствую, камень все на душе лежит, и как звать этот камень — не знаю… И вдруг вспомнил! В комнату к матери бросился:

— Мама! А где Зотыч-то? Чего не видно?

Мать сидела в кресле вязала. Глаза вдруг в сторону отвела, и слезы блеснули.

— Умер наш Зотыч, — сказала.

— От чего?

— От тромба, сказали. Тромб в ноге оторвался у него и до сердца дошел. И закупорил вход.

Ясно! А тромбо-вар так и остался в парижской аптеке лежать! Забыл, видите ли! Мыча, я метался по квартире, потом узнал, где наш Зотыч лежит, собрался, цветы купил, поехал на автобусе. Грустная публика в нем: автобус на кладбище идет прямым ходом. И цветов, цветов… оранжерея на колесах!

Подъехали к кладбищу, вошли в ворота толпой, а нам вдруг навстречу такая же толпа. Говорят, не пройти дальше, мост паводком снесло. Многие сразу же обратно к автобусу пошли, с облегчением даже, как мне показалось.

«Ну что, — думаю. — Не пойдешь?.. Нет — пойдешь!»

Дошел до того места, где мост стоял. Вообще неглубокая вода, примерно по горло… неглубокая вода… неглубокая!

На тот берег переплыл. Зотычу цветы положил, посидел немного, прямо на земле. Неухоженная могила — ни скамейки, ни ограды!

Домой вернулся — и заболел. Четыре недели болел…

Потом, когда я поправляться стал, однажды Генка ко мне зашел.

Рассказал, что Данилычу наконец удалось достать наши отечественные компьютеры, типа «Агат» и начали на них понемногу работать.

— Но для тебя это, наверное, так, семечки! — с завистью Генка говорит. — Ты уже, наверное, все на свете про компьютеры знаешь!

— Да что ты, Генка, — говорю. — Про «Агат» я как раз ничего не знаю, боюсь, здорово отстал от вас!

Но Генка все равно недоверчиво на меня смотрит.

— Ладно, — говорю, — с компьютерами разберемся. А как ты насчет одного более простого изделия…

Накидал на листке эскиз могильной оградки — какую я хотел бы Зотычу поставить.