Слишком сильный

— Так… ну ясно… ну ясно! — приговаривал он. — Ну, хоп! — Он повесил трубку, и тут же зазвонил второй телефон. — Слушаю… ну, ясно… ну, ясно… Ну, хоп! — Он быстро расправился с обоими телефонами.

Потом он минут пять, не занятых звонками, занимался мной. Абсолютно неожиданно выяснилось, что мы летим сейчас не в Париж, а сначала в Марсель.

— Марсель? — удивленно воскликнул я. — А я и не знал!

— Неужели никто не сказал? Что они там думают? — гневно воскликнул Егор.

— Да нет… может, говорили… наверное, я просто забыл! — пробормотал я, защищая своих, правда не зная, кого именно.

— Так… петербургская мягкотелость? Правда, иногда это называют интеллигентностью! — пристально глянув на меня, усмехнулся он. — Ясно… — Тут зазвонил «игрушечный» телефон. — «Слушаю… ну, хоп!..Ну, ясно! Ну, хоп!» — Он повесил трубку и протянул мне руку.

— Ну, ясно! Ну, хоп! — энергично проговорил я, и вышел.

Потом я получал командировку, валюту… Вечером Егор позвонил мне в номер и пригласил домой.

Открыл он мне сам. На нем было кимоно с драконами.

— Мама! — крикнул он в глубь квартиры. — У нас гость! Поставь, пожалуйста, лютневую музыку пятнадцатого века и чай!

Потом мы сидели с ним в его кабинете, говорили о делах. Какими детскими мне казались отсюда заботы моих одноклассников!

— Думаю, всем понятно то обстоятельство, что детям разных стран легче подружиться, чем взрослым! — развалясь в бархатном кресле, разглагольствовал он. — Обними от меня Клода — давно уже не виделись с ним! Но держи с ним ухо востро: он хоть и борец за мир, а капиталист!

— Ну, ясно… примерно, — проговорил я.

Потом появились друзья Егора, тоже ребятишки весьма толковые: один в четырнадцать лет победил уже в двух международных скрипичных конкурсах, второй был сыном академика-гельминтолога (изучающего червей) и сам уже имел несколько, как он выразился, «вполне пристойных работ».

— А что же, ушами, что ли, хлопать? — весело сказал мне Егор.

…Ранним утром я стоял перед круглой будкой с окошком. В будке сидел пограничник в зеленой фуражке. Это была граница. Подошла моя очередь, я протянул свои документы и встал напротив окошечка. Пограничник долго внимательно смотрел на меня. Я почувствовал вдруг, что ухожу от своих, от всей своей прежней жизни, со всеми ее переживаниями, — ненадолго, но ухожу. А может быть, ухожу навсегда — ведь вернусь я, наверно, другим, и будет совсем другая жизнь, а эта исчезнет.

Я вспомнил вдруг Чапу — его-то уж совсем вряд ли я теперь увижу когда-нибудь! Я вспомнил, как совсем недавно — а кажется, так давно — мы с отцом и Чапой пошли в экспедицию по острову, делать замеры на мысу. Вечером начался вдруг шторм, ветер стал ледяным, огромные, словно асфальтовые волны катились из тьмы. Мы с отцом залезли в палатку — был июль, но нас колотило. Чапу отец оставил снаружи. Он, видимо, все еще надеялся вырастить его огромным и свирепым и говорил, что пес, который ночует в палатке, — это не пес. Я лежал, дрожа, прислушиваясь к диким завываниям ветра снаружи, и вдруг услышал совсем рядом печальный вздох. Я с удивлением поглядел на отца — не он ли вздыхает? Но вздох явно слышался с другой стороны. Потом вдруг я почувствовал, что к моему боку прижалось какое-то маленькое, костлявое тельце. От страха я застыл неподвижно и вдруг понял: это Чапа, дрожа от ужаса и холода, прижался боком ко мне через стенку палатки!

— …Ну все! Шагай! — сказал пограничник.

Я шагнул. В зале аэропорта, находящемся уже «за границей», висел самый обычный междугородный автомат. Можно было позвонить домой, но я не стал.

Глава XIII

— Смотри, Альпы! — прильнув к иллюминатору, воскликнул Данилыч.

Я привстал в кресле и посмотрел. Альпы были похожи на розовые облака, торчащие из других облаков, белых. Они напоминали помадку, казались мягкими и сладкими. И так же как помадка, они растаяли в ярком свете солнца.

Данилыч сидел, прижавшись лбом к иллюминатору. Ухо его, просвеченное солнцем, было алым и прозрачным, как лепесток розы.

Настроение было ликующее — хотелось кричать, петь! Мы летели над Европой!

— Венеция! — воскликнул Данилыч. — Смотри! — Он отстранился от иллюминатора, и я стал смотреть.

Далеко внизу была видна лазурная бухта, слегка мутная у берегов, и как раз посередине ее мчался крохотный невидимый катер — виден был только длинный белый бурунный след за ним. Берег был изрезан бухтами, каналами; вода в них ярко сверкала.

Венеция исчезла — снаружи снова был только розовый от солнца туман.

Стюардесса, брякая, везла по проходу тележку с красивыми незнакомыми бутылочками.

— Можно, я попрошу у нее сок? — дисциплинированно спросил я у Данилыча.

— Можно, но только по-французски! — строго сказал Данилыч. — На русском больше ни слова!

— Жа мэ! (Никогда!) — воскликнул я.

Французы — их было в салоне большинство, — услышав французскую речь, оживленно подошли к нам. Пошла беседа; мы весело чокались бутылочками с соком, хохотали. Это были туристы, они летели из нашей страны и были в восторге, — это еще больше приободрило меня.