Слюни дьявола

Роберто Мишель, франко-чилиец, переводчик и — в свободное время фотограф-любитель, вышел из дома номер одиннадцать по улице Месье-ле-Пренс в воскресенье седьмого ноября текущего года (вон наплывают две серебристые тучки). Почти месяц он переводил на французский трактат о судебных отводах и обжалованиях профессора Хосе Норберто Альенде из Университета Сантьяго. А странно, что в Париже бывает ветер, да еще такой, что вихрем проносится через перекрестки и треплет старые легкие жалюзи, за которыми старые дамы взволнованно комментируют осеннее похолодание последних лет. Но солнце, пришпорившее ветер и ласкавшее бездомных кошек, светило вовсю, а потому мне захотелось прогуляться по набережным Сены и сделать несколько снимков Консьержери и Сент-Шапель. было около десяти утра, и мне подумалось, что в эту пору лишь к одиннадцати будет достаточно света для съемки. Чтобы убить время, я поплелся к острову Сен-Луи, побродил по набережной Кэ д? Анжу, поглядел на отель Лозен, пробурчал себе под нос несколько строк из Аполлинера, тех, что мне всегда вспоминаются, когда прохожу мимо отеля Лозен (я мог бы припомнить другого поэта, но Мишель постоянен в своих симпатиях), и тут внезапно ветер утих, а солнце сделалось раза в два больше (хочу сказать — теплее, что, в общем, одно и то же). Я сел на парапет и почувствовал себя ужасно счастливым в то воскресное утро.

Среди массы способов заполнить чем-то пустоту, лучшим является фотографирование, которому следует учить детей с малого возраста, ибо это требует собранности и быстроты реакции, прививает художественный вкус и обостряет зрение. Речь не о том, чтобы засечь какую-нибудь гнусность или вовремя запечатлеть на пленке неприглядный жест важной особы, выходящей из резиденции на Даунинг-стрит 10. Просто, когда держишь фотоаппарат в руках, считаешь не иначе как своим прямым долгом быть начеку, не упустить дивный момент отблеска солнечного луча на старом камне, или стремительный бег девочки с развевающимися по ветру волосами, с хлебом или молоком в руках. Мишель знал, что фотографу всегда приходится поступаться собственным видением мира в пользу аппарата, который предательски навязывает свой сюжет (вот подплывает огромная, почти черная туча), но он не унывал, зная, что достаточно выйти из дому без «Контэкса», как снова можно ни на чем не сосредоточиваться, не смотреть на мир через объектив, не регулировать свет диафрагмой и выдержкой 1/250. А сейчас (нет, вовсе не «сейчас», лживое, глупое слово) я безмятежно сидел на парапете у реки, созерцая проплывающие мимо красные и черные лодки и абсолютно не думал о том, чтобы смотреть на жизненные сценки глазами фотографа, — просто плыл вместе с виденным по течению времени, вливался в общее вечное движение, не двигаясь с места. А ветер уже утих.

Затем по Кэ-де-Бурбон я направился к оконечности острова Сен-Луи, симпатичному-пресимпатичному интимному скверику (интимному, — потому что он маленький, а не потому что спрятан в зелени, напротив — он обнажен перед рекой и небом). В сквере была только одна парочка и, понятное дело, голуби, — наверное из тех, что сейчас мельтешат перед моим мысленным взором. Я, подпрыгнув, уселся на парапете и позволил солнцу обволакивать, стегать меня, подставляя ему лицо, уши, руки (перчатки были в кармане). Фотографировать не было никакого желания и я машинально зажег сигарету. Наверное, в тот самый миг, когда спичка прильнула к табаку, я впервые увидел мальчика.

Те, кого я принял за парочку, скорее походили на мать и сына, хотя тут же стало понятно, что это не мать с сыном, а именно та самая парочка, какую мы имеем в виду, когда видим двух, скажем, влюбленных, жмущихся к парапету или обнимающихся на скамейках. Делать мне было нечего, спешить было некуда, и я спросил себя, — чего это мальчуган так нервничает, словно пойманный заяц или жеребенок в загоне? То сунет руки в карманы, то тут же вынет одну за другой, то запустит пятерню в волосы или начнет переминаться с ноги на ногу. А главное — чем это он так напуган? Страх угадывался в каждом его движении, — страх, подавляемый чувством неловкости за свое малодушие. Но о явном желании броситься наутек говорило все его напрягшееся, словно готовое к старту, тело, которое удерживалось на месте лишь прискорбной необходимостью соблюдать приличия.