Слива в цвету и дорожная пыль(СИ)

Дорогой мой друг Мэй!

Был бы и рад написать тебе, как тут все устроено у льяса. Но это слишком сложно. Помнишь, мы говорили о том, что жизнь в Аместрис и в Сине различается так сильно, что, кажется, живи мы на разных планетах — и то было бы больше общего между нами? Все разное: обычаи, уклад…

На сей раз письмо передаю с чуть более надежным охотником, да и знал я заранее, потому сделал копию своего дневника для тебя. Также приложены эскизы некоторых алхимических кругов, которые ты можешь найти небесполезными для себя.

<…>

Надеюсь на твое благоразумие, дорогой друг.

Зампано и Джерсо передают тебе самые лучшие пожелания и напоминают, что ты, цитирую, «способна отпинать задницу любого императорского советника отсюда и до Централа». Не грусти!

Твой, Ал Элрик.

Июнь 1918 г.

Дорогой мой друг Альфонс!

<…>

С чем могу сравнить радость от получения ваших писем?

Будто в чулане, набитом старым хламом открыли окно в небо? Будто в тишине библиотеки, где год от года раздавался только кашель старцев, заслышалось пение соловья? Будто горящую, красную кожу смазали целебным маслом?..

Если бы я могла отрастить крылья и полететь к вам через море…

<вымарано>[1]

* * *

Зампано и Джерсо вернулись в отель, раз уж за комнату все равно было заплачено, а Альфонс остался ночевать в ангаре у Эдварда. Там у него в углу была обустроена койка, и еще имелся спальный мешок.

Эдвард предложил разыграть койку в камень-ножницы-бумагу, Альфонс велел ему не глупить и подставил подножку. Эдвард попался, ушел перекатом, и минут пять они дрались почти всерьез, пока Эдвард с заломленной рукой не замолотил ладонью по пыльному полу.

— Все, все! Черт, я надеялся, что хоть раз тебя одолею…

— Я слишком хорошо тебя знаю, брат, — Альфонс помог ему подняться.

— Мы четыре года не виделись! И я набрался новых фокусов в Крете.

— Я тоже времени не терял, — Альфонс пожал плечами. — Ладно, мы оба знаем, что в настоящей драке ты меня сделал бы.

Эдвард бросил на Альфонса косой взгляд.

— Заметил, да?

— Ты несколько раз останавливал замах или колебался, ага. Неприятные удары.

— Я никого не убил, — Эдвард вздохнул. — Надеюсь.

— Но тебе приходилось всерьез драться за свою жизнь. Мне — нет. Ну… не руками, во всяком случае.

— Всякое было.

Они посмотрели друг на друга, улыбнулись одинаково, знакомо — и что-то натянулось и лопнуло в темноте импровизированного ангара. Они так давно не виделись и так не были похожи ни внешне, ни манерами, что почти забыли о том, что почти одинаковы. И до чего приятно было вспомнить.

Разговаривать после этого стало намного легче.

У Эдварда в ангаре оказалось полбочонка терпкого синского пива, и какие-то чуть черствые лепешки, остро пахнущие шалфеем, и причудливые мясные закуски, в которых Альфонс узнал плоды дворцовой кухни. У Альфонса не было припасов кроме своих алхмических тетрадей, но его записи удостоились беглого просмотра и жарких обсуждений тут же, в свете керосиновой лампы.

Братья говорили о многом, о разном, не только об алхимических опытах.

Эдвард рассказывал о кретских городах — древних, пестрых, фривольных, далеких от однообразной планировки и утилитарной монументальности Аместрис. О танцах на улицах, о цветочных рынках, о рассветах на крышах, о сумасшедшем старом художнике, в мансарде которого Эдвард две недели отсиживался после какой-то ужасно туманной переделки, и о ящерицах, которых жители одного приморского городка держали вместо домашних животных и выгуливали вдоль набережной. Говорил он и о самолетах: о конструкторах-энтузиастах, о больших международных гонках, в которых он, оказывается, принимал участие в прошлом году, и о чувстве неба.

— Погоди, Ал, увидишь завтра! — сказал он живо и изобразил рукой крутое пике.